Поиски вскоре привели библиотекаря в старый сарай, где он увидел бесконечно жалкое создание — ничуть не похожее на то, что рисовалось в его воображении: «...на прелой соломе, на рваной подстилке, сидела, дрожа, молодая макака, охваченная цепью поперек туловища. Она была ростом с пятилетнего ребенка. Ее посиневшая мордочка, морщинистый лоб, тонкие губы выражали смертельную тоску. Она подняла на посетителя все еще живой взгляд своих желтых зрачков. Потом маленькой сухой ручкой схватила морковку, поднесла ко рту и тут же отшвырнула прочь. Поглядев несколько мгновений на пришедших, пленница отвернулась, как если бы она не ждала ничего больше ни от людей, ни от жизни. Скорчившись, обхватив колено рукой, она сидела не двигаясь, но время от времени сухой кашель сотрясал ее грудь»[2].
Несчастная, замученная людьми макака удивительным образом напоминает персонажей сна «Обезьяны». Несомненно, что в контексте переживаемой писателем исторической эпохи, когда культурные ценности стали объектом отмщения революционной толпы за многовековую социальную несправедливость, этот фрагмент «Восстания ангелов» мог наполниться особым смыслом, актуализирующим и тему озверевшего человека, и образ невинного животного, а весь сюжет — предстать вариацией на тему истинных и ложных умозаключений, в границах которых вращается стереотипное мышление, «...старый книголюб, который пришел сюда, объятый гневом и негодованием, ожидая встретить насмешливого врага, коварное чудовище, ненавистника книг, теперь стоял растерянный, подавленный, огорченный перед этим маленьким зверьком, у которого не было ни сил, ни радостей, ни желаний. Поняв ошибку, растроганный этим почти человеческим лицом, еще более очеловеченным печалью и страданиями, он опустил голову и сказал: — Простите»[1].
В конце 1910-х — начале 1920-х годов основным объектом едкой ремизовской иронии стали «бесхвостые» двуногие, которые, объявив себя «человеками», так и не выбрались из состояния «скотов»[2]. На известную литературную традицию — наделять животных человеческими чертами и подчеркивать их несомненное превосходство над людьми (восходящую к Плутарху), а также на откровенно сатирическую ориентацию приема позже указал сам писатель: «...„обезьянье царство" как-то само собой получило в войну и революцию сатирический характер свифтовского лошадиного царства гуигнгнмов: царь Асыка издавал манифесты и подписывал „собственнохвостно" декреты»[3].
Обезвелволпал был определенно аполитичным сообществом, но в то же время не мог существовать вне политики. Изолированное для непосвященных и умышленно отвлеченное от действительности пространство откровенно пародировало уродливые формы большевистского режима. Предметом сатиры становилось даже обыкновенное бытовое поведение. В этом плане показательна сказка «Заячий указ», ориентированная на жизненные реалии первых революционных лет. Ее герой — хитроумный заяц провозглашает среди зверей «указ с печатью»: « — От царя обезьяньего Асыки велено от всякого рода зверя доставить по сто шкур»[1]. Используя традиционный сказочный прием, Ремизов проецирует характерные явления мира людей на фантастический мир животных. Так, в сцене, где заяц читает «указ» царя Асыки, травестируется общеизвестный стиль поведения революционных комиссаров с их декретами и мандатами: заяц умело использует рефлекс страха перед символом власти — «красным ярлычком от чайной обертки». Образ зайца несет в себе приметы житейского прагматизма самого писателя, который в роли канцеляриста Обезвелволпала провозглашал указы Асыки и собирал с верноподданных Великого Обезьяна подать («хабар»), необходимую для красочного оформления царских указов и грамот (особо ценилась цветная бумага или просто яркие обертки от упаковок). Миф об обезьяньем царе, издающем указы для людей, дополняется новым, пародийным элементом, с помощью которого сатирически высвечивался абсурд жизни. Введение имени Асыки в контекст сказки совершается органично, без каких-либо авторских комментариев[2].
К 1921 году появились основные законодательные документы Палаты, существенно пополнился список «обезьяньих» князей и кавалеров. Определившись как антитеза революционной действительности, Обезьянья Палата, конечно, являлась утопией: невозможным в мире очевидного. «Обезьяньи» тексты («Конституция», «Манифест», «Донесение обезьяньего посла обезьяньей вельможе», «Асыка», «Вонючая торжествующая обезьяна...» и др.) явились реакцией писателя на конкретные события и представляли собой художественное изложение идеологии и этических идеалов Палаты, которые намеренно противопоставлялись сумбуру и беззаконию революционной действительности. Как ироническая и даже сатирическая форма противостояния действительности, Обезьянья Палата копировала новые жизненные реалии. Даже появившаяся в 1920-м году аббревиатура Обезвелволпал была создана наподобие названий таких политических и общественных образований, как Копровуч, Наркомпрос и многих других неологизмов, населивших быт и язык нового времени.
В составе «Взвихренной Руси» принципиальные изменения приобрел сон «Обезьяны», где он опубликован под новым названием — «Асыка»[1]: обезьяны, выстроенные для казни на Марсовом поле, уподоблены красноармейцам (в редакции 1910 г. — солдатам), безбожных людей сменили «гуманнейшие умники», а в выражении «крещеный и некрещеный русский народ» были сняты все поясняющие эпитеты.
Наиболее показательно антагонизм «скотского» и «звериного», человека и обезьяны представлен в «Донесении обезьяньего посла обезьяньей вельможе». Первоначальный вариант «Донесения...», по-видимому, написанный летом 1921 года, запечатлен в Дневнике писателя. Здесь, однако, отсутствует последний абзац, основным содержанием которого стала тема свободного преодоления границ, связанная с отъездом Ремизова из России. Когда писатель оказался на положении бесправного эмигранта, именно «пограничье» навсегда стало для него естественным жизненным пространством. Поэтому в «Кукхе» (1923), мысленно обращаясь к старейшему кавалеру Обезвелволпала В. Розанову, он с горечью сетовал: «Эх, Василий Васильевич, только обезьянья палата (обезьянья палатка!) уничтожила всякие границы, заставы, пропуски и визы — иди куда хочешь, живи, как знаешь. И как она безгранична, палатка-то, границ не имеет, так и значения, увы! Никакого в ограниченном мире»[2].
Мифологический нарратив «Донесения обезьяньего посла» вписан в исторический контекст своей эпохи. В условиях политической деспотии победившего режима «обезьянье своеволие» выглядело предпочтительнее «порядка», устанавливаемого государством. Анархизм как «свободное подчинение правилам» воспринимался вполне позитивной декларацией прав отдельной личности. Некоторые содержательные аспекты «Донесения...» почти буквально напоминают высказывания одного из основоположников русского анархизма П. Кропоткина: «Среди своих ближайших сородичей, обезьян, человек видел сотни видов <...>, живших большими обществами, где все члены каждого общества были тесно соединены между собою. Он видел, как обезьяны поддерживают друг друга, когда идут на фуражировку, как осторожно они переходят с места на место, как они соединяются против общих врагов, как они оказывают друг другу мелкие услуги, вытаскивая, например, шипы и колючки, попавшие в шерсть товарища, как они тесно скучиваются в холодную погоду и т. д. Конечно, обезьяны часто ссорились между собой, но в их ссорах было, как теперь бывает, больше шума, чем повреждений; а по временам в минуты опасности, они проявляли поразительные чувства взаимной привязанности...»[1] Слова из «Донесения...» о том, что «ложь всегда будет ложью, а лицемерие всегда будет лицемерием, чем бы они ни прикрывались» безусловно, восходят к сзифтовским гуигнгнмам, на языке которых «совсем нет слов, обозначающих ложь и обман»[2]. «Он <гуигнгнм-хозяин> рассуждал так: способность речи дана нам для того, чтобы понимать других и получать сведения о различных предметах; но если кто-нибудь станет утверждать то, чего нет, то назначение нашей речи совершенно извращается, потому что в этом случае тот, к кому обращена речь, не может понимать своего собеседника; и он не только не получает никакого осведомления, но оказывается в состоянии худшем, чем неведение, потому что его уверяют, что белое — черно, а длинное — коротко. Этим ограничивались все его понятия относительно способности лгать, в таком совершенстве известной и так широко распространенной во всех человеческих обществах»[1].
