— Красивая у тебя дочка, спафарий, — крутанул ус Лупу.

— Рэлука! — позвал ее спафарий.

Девушка порхнула к ним, как легкокрылая бабочка.

— Целуй руку его милости!

Она опустилась на одно колено и пытливо заглянула ему в глаза. Ее горячие губы прильнули к его руке. Потом она вскочила с легкостью лани, сняла с плеч шаль, открыв взору воеводы свой тонкий, гибкий стан.

Сердце воеводы дрогнуло.

— Какие прекрасные у вас места, — завел он разговор. Спафарий тут же извинился, что вынужден их оставить, так как у него масса дел.

— Оставляю твою милость на попечении моей боярышни, — сказал он.

— Надеюсь, она не даст мне умереть со скуки, — томно глянул на девушку господарь.

Спафарий быстро сообразил, что означает сей взгляд. По вкусу пришлась господарю боярышня. Теперь же, если у нее хватит ума, — наденет на него уздечку. Госпожа Тудоска тяжко хворает. Насколько ему известно, не жилец она на этом свете. И тогда его Рэлука может стать господарыней молдавской земли. Только не быть ей дурой...

Так думал спафарий, глядя как воевода и его дочка медленно идут по направлению к лесу. Вечерело. Лес стоял недвижимым в безмолвном ожидании ночи. Девушка шла, чуть покачивая бедрами и дразня воеводу своим нежным и звонким, как серебряный колокольчик, смехом.

У кряжистого дуба Рэлука очутилась в его объятиях. Он сильно прижал ее к груди и стал страстно целовать губы, лицо, шею, пьянея от ощущения податливости ее нежного и упругого тела. Над ними раскачивались вершины деревьев и кричали журавли, растянувшиеся под сероватыми облаками. Птицы прощались с местами, которые покидали.

В усадьбу они вернулись затемно. Он шел задумчиво, она счастливо вздыхая, держала голову на его плече.

— Ты не забудешь меня, твоя милость? — с надеждой спросила Рэлука.

— Я никогда ничего не забываю, запомни это, боярышня!

Но сидя за большим праздничным столом, Лупу ни разу больше не взглянул в ее сторону. Вскоре после полуночи он приказал подать карету и отбыл во дворец. Подъезжая, он обратил внимание на то, что все окна покоев госпожи Тудоски ярко освещены. Он удивился, почему она еще не спит в столь поздний час? В дверях его встретила княжна Мария.

— Батюшка! — разрыдалась она. — Наша матушка умирает! Быстро иди к ней, поговорить с тобой хочет!

Сердце воеводы замерло. У двери в покои господарыни он увидел Варлаама.

— С вечера борется она со смертью... Теперь притомилась, смирилась. Иди, государь, выполни свой христианский долг.

Воевода вошел в горницу, освещенную четырьмя серебряными подсвечниками, в которых, распространяя сладковатый запах воска, трепетали язычки десятков свечей. Воевода с какой-то робостью подошел к постели. Первый раз в жизни он ощутил свою вину перед этой женщиной, которая любила, постоянно ждала, страдала и верной ему была, которая понимала и прощала все. Он же никогда не щадил ее ни словом, ни делом. В частых своих скитаниях, с кем только не делил он любовь! Плодом такой любви была княжна Пэуна, которую Тудоска вырастила и любила как настоящая мать. Даже этой ночью, когда она находилась на грани двух миров, он тешил сердце с другой.

Монахини и духовник покинули горницу. Тудоска с трудом подняла тяжелые, словно свинцом налитые, веки и посмотрела на него невидящими глазами.

— Нет у меня сил... для долгого разговора, — прошептала она. — За детьми смотри, над судьбами их радей... Заботу о них имей... Год побудь вдовцом, а потом...

Воевода земно поклонился ей.

— Попрощаемся навсегда, — шевельнула губами Тудоска.

Господарь наклонился над умирающей и коснулся ее холодных уст.

— Теперь иди... Не видал при жизни ты моих мук, не надобно видеть и предсмертных...

Воевода вышел разбитым. Прошел мимо всхлипывающих боярынь, не отнимавших платков от глаз, и заперся в своей горнице. Вскоре в ночной тишине раздались печальные голоса колоколов церкви Трех святителей, извещавших, что господарыня Земли Молдавской преставилась.

Со смертью госпожи Тудоски кончились горести этого года. Теперь Лупу все больше вел беседы со своим добрым советчиком митрополитом Варлаамом.

За окном буйствовала метель, швыряя в окна мелкий, колючий снег. В комнате стоял смоляной дух. Гневно гудел огонь в изразцовой печи. Воевода молчаливо глядел на ненасытное пламя, пожиравшее еловые поленья. Митрополит расстегнул ворот своей рясы и молвил:

— Много зла творится на земле нашей... Слушая тяжбы, понимаешь, как немощны стародавние наши законы, чтобы взвесить виновность или безвинность. И даже те, где обычаи земли записаны, не содержат должной кары для нарушителей доброго порядка. Невразумительны они и не всегда поняты даже теми, кто творит суд и случается, что виновного оправдывают, а невинного карают. Не по-божески это, не по-христиански. Новые законы надобны, твоя милость, дабы слово правды не звучало гласом вопиющего в пустыне, дабы напрасно не губить святую правду.

— Поелику ты, твое преосвященство, сведущ в делах сиих, потрудись и узнай, какими премудрыми истоками наставляться надлежит нам и какие грамотеи смогут новые законы составить, не обходя в то же время и обычаев земли нашей.

— Евстратий-логофет и другие книжные люди полагают, что и кодекс Фарначи, равно, как и византийский, могли бы послужить нам основой. Призовем еще греческих законников, чтоб нам верно их растолковали.

— Поимейте в виду и тех иноземцев, что к нам приезжают и путем нечестным обогатиться стараются и доброй земли прихватить поболе, нищету народную приумножая.

— Будет сделано, как приказываешь!

— Надежду питаю эти книги у нас напечатать!

— Обязательно, твоя милость! Часть печатни уже прибыла из Киева. Только львовские мастера задерживаются.

— Напишу грамоту, чтоб поторопились. Из патриархии — какие новости приходят?

— Новый патриарх Парфений отказывается подчиниться епископам, которым поручено счетные книги проверить. Унизительно, говорит.

— Так он полагает? — нахмурился воевода. — Позабыл, что не будь меня, уплатившего их огромные долги, турки закрыли бы патриархию. Ежели не будут проверены все расходы и все доходы, восточная церковь снова потерпит крушение. Напиши ему, не допущу чтобы моими решениями пренебрегали. Либо одно, либо другое. Не то прикажу прекратить погашение долгов.

— Нрав вздорный и гордыни исполненный у Парфения.

— Ежели он и дальше пойдет супротив, я твою святость назначу патриархом и уверен — Синод поддержит меня. Однако вернемся к делам нашим. Новые законы послужат воцарению справедливости. Но при этом брать в соображение и того, кто нарушает закон. Для простолюдина наказание одно, а кто над ним, — другое.

— Справедливость божья одна для всех, государь, — укоризненно покачал головой Варлаам. — Все мы равны пред ликом его.

— Не будем путать суд небесный с судом людским, твое преосвященство! Законы земные иными будут. Потому как боярская честь нам дороже, нежели честь простолюдина. Еще попрошу тебя: все, что толковать станете, мне должно известным быть. Великое дело будет сделано для страны и народа. Потому как первыми станут эти писаные законы в истории земли молдавской и долгое время пресекать будут несправедливость и зло. С умом приступите к их составлению!

— Поусердствуем, дабы сделать как можно лучше, и приложим рвение — и я и все книжники, что в помощь дадены будут.

Вошел вэтав и стукнул посохом об пол. Воевода вопросительно посмотрел на него.

— Из Порты прибыл чауш с четырьми спахиями! — возгласил он.

— Пусть чауш входит.

Митрополит поднялся. В двери он столкнулся с турком, закутанным в кожух, в башлыке. Даже не поклонившись господарю, он с хорошо вышколенной печалью произнес: