— Теперь, пане Георгицэ, ты бросишь меня в Малой Сосне?

— Так вы же... — пытался тот объясниться.

— Ты положишь меня на лежанку, а сам сядешь на коня, похвастать храбростью? Не так?

— Отец, — попросила Лина, — Георгицэ прав. Ты должен остаться.

— Драгоценные вы мои, я с радостью бы не стал с вами спорить. Но не могу. Не могу — и все тут. Вы поняли меня?

Дмитрий Кантемир зажал между пальцами угольный стерженек, обмотанный синим шнурком, начертил им на бумаге несколько запутанных линий. Пояснил:

— Отсюда к нам поднимается визирь. Отсюда идут татары. А здесь шведы и калга-султан.

Петр Алексеевич, русский царь, сел на угол стола, одной ногой опершись о пол, и выпустил из ноздрей струйки дыма.

— Карты чертить ты мастер. Мои иные люди не ведают, с какой стороны норд, а с какой — зюйд...

— Мои иные и более простых вещей не ведают, — проговорил Кантемир.

Петр ткнул рукой в карту и спросил в раздумье:

— Где же теперь стоит визирь?

— Пока — не близко. Лазутчики донесли: турецкие авангарды могут добраться до моста через неделю.

— Пусть приходят, — уверенно сказал царь. — Встретим с честью, ибо знаем их нрав еще с Азова и иных крепостей. Сыграем им такую свадьбу, что не забудут вовек и будут долго оплакивать, как швед — Полтаву.

Петр положил руку на плечо молдавского князя, глядя на него с любовью и гордостью.

— Ну, хватит, оставь карту... Расскажи лучше о турецких обычаях...

Кантемир выпрямился и молвил своим благозвучным голосом:

— Когда визирь выступает в поход, как выступил на нас Балтаджи Мехмед-паша, перед ними ведут верблюда, несущего на горбу золотой ларец в локоть длиной и в пол-локтя шириной. В нем лежит коран — книга, согласно их вере, принесенная пророком с неба. Перед верблюдом несут знамя, несут свернутым по ветхости его. На его зеленом полотнище вышита клятва веры. Кроме слов той клятвы на знамени вышит знак полумесяца, называемый Алемом, поставленный, насколько мне ведомо, в недавние времена. По другому обычаю султан, в наши дни — Ахмед Третий, после выступления войска молится аллаху в течение сорока дней, проводя время в посту и принимая пищу только после захода солнца...

Разговор шел в роскошных покоях в доме бана[80], в устье Прутца. Время близилось к полудню. Генералы, бояре и многочисленные государственные сановники, взятые обоими властителями, чтобы были под рукой, разбрелись по окрестным домам, полагая, видимо, что государи растянулись на мягких диванах и сладко почивают. Отдыхали и слуги. Но этот час покоя Кантемиру и Петру потребовался лишь для того, чтобы побыть вместе и поразмыслить сообща над делами, которые оба намеревались свершить.

Не прошло и недели после прибытия царя, а Петр Алексеевич и князь успели и отлично познакомиться, и подружиться, и рассказать друг другу многое. Петр почувствовал сердцем тепло Земли Молдавской и ее народа с первых же шагов по этому краю. Кир Гедеон, митрополит, со всем клиром вознесли молитвы во дворце, во храме святого Николая и других церквах, благодаря государя, поднявшегося на защиту христианства. Вместе с Кантемиром царь осмотрел столицу, ее церкви и монастыри, одобрил увиденное. Когда господарь пригласил высокого гостя на пир в своем дворце, все дивились без меры, что царь не пожелал сесть в голове стола, как следовало бы такой особе, а посадил на главное место Кантемира. Еще больше дивились молдавские бояре тому, что московский царь, монарх могущественный и прославленный, о коем прошла весть по всей вселенной, не шествует повсюду с величием и почетом, а ходит, куда захочет, запросто, в простом платье, в сопровождении двух-трех слуг.

После царь пригласил господаря Молдавии с митрополитом и боярами в свой лагерь. Выстроил в чистом поле войско, с одной стороны — драгун, с другой — пушки. Были сделаны выстрелы изо всех пятидесяти двух орудий, затем грянули из ружей драгуны. Только не все вместе, а один за другим, так что грохот стоял непреывный, словно единый удар грома, как напишут позднее летописцы в своих хрониках. Потом состоялся обильный пир. За столами сидели царь с Дмитрием Кантемиром и генералы, и бригадиры, и капитаны, и молдавские бояре. И пили за здравие друг друга, и угощались, и веселились.

В эти дни князя Кантемира было не узнать. Прибытие русских войск и самого царя словно пробудили его от оцепенения. В душе князя воскресли надежды на осуществление мечтаний, которые он лелеял долгие годы. Он неустанно хлопотал о наборе в войско и его снабжении. Посылал надежных людей в цинуты для закупки хлеба и скота. Добивался, чтобы записанным в хоругви правильно выплачивали жалованье. Хотя некоторая часть бояр его оставила, а другие уклонились от службы, господарь был уверен, что его старания увенчаются успехом.

Пока Кантемир рассказывал об обычаях оттоманского двора, Петр расхаживал по комнате, ритмично отбивая шаг на крашеных досках пола. Изредка царь с любопытством взирал на говорившего, словно сообщения князя казались ему преувеличением или шуткой.

Внезапно Петр остановился перед окном, ставни которого были полуприкрыты, чтобы солнце не слишком било в комнату.

— Это что еще? — спросил он, показывая во двор.

В большие ворота двора местного бана въезжал возок, влекомый тремя взмыленными лошадьми. Возница не успел натянуть поводья, из дверцы выскочил высокий боярин в сером кунтуше и круглой шапке с пером.

— Кто таков? — спросил Петр.

— Из Мунтянской земли, от Константина Бранкована. Боярин Фома Кантакузин.

Петр быстро двинулся к двери, украшенной деревянными резными гирляндами цветов, толкнул ее ладонью и приказал прапорщику, дежурившему в прихожей, пригласить к ним мунтянского боярина.

Вместе с приехавшим в комнату вошли гурьбой сановники и генералы царя, с ними — гетман Некулче. Московские советники, по заведенному правилу, не стали ждать приглашения, но сами торопливо расселись на стульях и диванах. Ион Некулче, став одесную своего господина, остался стоять. Стало тихо, все взоры обратились к мунтянскому послу.

Фома Кантакузин, видный собою боярин с высоким узким лбом, густыми бровями и карими глазами, учтиво склонился перед русским царем и молдавским господарем. Сказал, обращаясь к Петру:

— Ваше величество, я — беглец. Оставил свою страну и государя, у коего ныне в опале. Явился к вашему величеству просить милости и поддержки.

— Где теперь Бранкован, клятвенно обещавший мне, что будет меня ждать? — холодно спросил Петр.

— Бранкован обретается в своей столице, во дворце, великий государь. Он и сыны его, и бояре.

— И не двинется, дабы подать мне помощь войсками и провизией, как обещал в своих письмах?

Боярин вздохнул.

— Не двинется, ваше величество. Ибо может строить только козни. Бранкован получил триста кошелей золота, посланных ему вашим величеством, но ни войска не собирает, ни припасов не готовит. Не покупает ни хлеба, ни скотины, ни другого, что для войны требуется. На совете в диване сказал нам, что будет оставаться на месте и посмотрит, как развернутся дела. И если побеждать будут турки — не тронется, как и надумал, ни в какую сторону. А если разобьет войско вашего величества осман, — переметнется со всей страной к кесарю...

Фома Кантакузин вынул из-за пазухи цветастый платок и медленно вытер мокрый лоб.

— С чем же прибыла твоя милость? — спросил Петр.

— Вызнав тайные помыслы Бранкована-воеводы, я с дядьями моими Константином Кантакузином, стольником, Михаем спафарием, а также с другими боярами сговорился оставить его и поклониться вашему царскому величеству. Посему прибыл — известить ваше величество, что вся земля наша с великой радостью соединилась бы с державой вашего величества. Если ваше величество дали бы нам войско, мы двинулись бы на Браилу. Прошла бы весть, что Браила нами взята, — тогда сбежались бы к нам все бояре Мунтении, с людьми ратными да припасами, а Бранкован остался бы один. Еще сообщить должен, что восемнадцать тысяч сербов стоят на краю Боснии, а Бранкован не дозволяет им пройти к вашему величеству. А ударим мы по нему — они соединятся с нами и будут биться с турком.