— Вина на тех, кто ухватил и держит ключ к кызылбашской торговле.

— На европейцах?

— На европейцах и иных, государь. На европейских же людях прежде всего и среди них первые — португальская компания Гоа, англо-индийская компания в Бомбее и вест-индская голландская компания в Батавии. Россияне, вступившие в те пределы со своей торговлей, посбивали цены на их товары и стали причиной известных задержек в их делах, они же ныне с досадой стараются избавиться от этих новых соперников. Продолжая свои операции, подыскивают знатных дураков. Замазывают им глаза золотом и толкают на всякие глупости. Сии же басурмане, от роду жестокие и злые, утраивают злобу свою и обирают, и губят кого ни встретят.

— Здорово сказано, граф! — неожиданно развеселился Петр. Вскочив на ноги, царь большими шагами прошелся по комнате, потом склонился с трубкой над свечой, оживив табак огоньком. Выпрямившись, спросил: — Не страшишься ли, Петр Андреевич, что князь Кантемир сейчас воздаст тебе по заслугам батогом за хулу супротив приверженцев магометанства?

— Какая же тут хула, ваше величество? — удивился граф.

Петр раскуривал трубку, несколько притихнув. Затем с неудовольствием проронил:

— Как-то на пиру слушал я шведского графа Гиллемборга, рассуждавшего о нашем российском мужике. Не по злобе своей называл он нас тогда грубыми дикарями. И не по велению иной веры — он такой же христианин, как и мы. Он бранил нас, ибо не знал. И не по той же причине наши люди на всяком шагу награждают магометан различными недобрыми прозвищами?

— Подтверждаю и благословляю! — воскликнул Кантемир. — Только почтенному Петру Андреевичу воздавать батогом не стану, ибо его светлость мне друг. Попрошу лишь его милость выпить еще бокал вина. Затем представлю ему как довод слово, сказанное философом: ни у безумца нет рогов, ни у мудреца — крыльев, по коим их от прочих смертных отличить возможно, но только по слову и делу своему они видны. За недолгую, неспокойную жизнь, мною прожитую, довелось мне встречать и православных христиан, и католиков, и народы иных верований. Довелось изучать философию, литературу, историю, географию, науки латинян, эллинов, греков, турок, молдаван, славянских и иных племен. А потому могу засвидетельствовать, что прекрасный цветок прекрасен и у христиан, и у басурман, и по ту сторону границ меж нами, и по эту. То же самое и с добрым словом или злым, и с делом, и с песней или книгой. Кто есть тот меднолобый, кто станет отрицать, что среди осман есть мужи благородных достоинств, ежели прочитает историю султана Мухаммеда Завоевателя, который с достойным удивления благородством обращался со своими побежденными противниками? С другой стороны, разве нет среди нас, христиан, людей с истинно скотскими наклонностями, деспотичных и злобных? Дерзну повторить пред вами древнюю поговорку, государь и достойные господа: Греции нет более в Греции, и столько варваров стало греками, сколько и греков сделались варварами. Посему я тоже не называю эллинами родившихся или рождающихся в Греции, но тех, кто усвоил просвещенность и образованность эллинов. Таково же мнение Сократа, сказавшего в одном из своих панегириков: не те греки, кто приобщен к нам своим рождением, но те, кто приумножает нашу культуру.

Толстой и Головкин благожелательно улыбались. Не в первый раз слышали они, с какою страстью молдавский принц приводит доказательства своим суждениям. В их улыбках, однако, было некоторое смущение, ибо многие суждения князя были выше их понимания. Петр внимал в раздумии: слова Кантемира отвечали его собственным мыслям, неустанно будоражившим беспокойный дух царя.

— Вот так, граф, — ткнул он трубкой в сторону Толстого. — Каждая вражда и каждое злое дело рождается перво-наперво из нехватки знания. И не о турках одних речь. Есть и в наших владениях жители, часто называемые разбойниками, исповедующие закон Магомета. Мы знаем их лишь по названию племени. Но полагалось бы ведать также в подробностях их веру, молитвы, обычаи, занятия.

— Прикажите, государь, — поклонился Кантемир. — И я напишу книгу о магометанской религии.

Краешки царских бровей приподнялись:

— Разве не вы сами утверждали, князь, что сочинение не рождается по приказу?

— Истинно, государь, утверждал. Каждый подлинный труд создается по велению сердца и совести. Но опасно без высочайшего повеления писать о коране в христианской державе...

— Гут! Приказываю! — сказал Петр тем же спокойным голосом. Зажав мундштук в зубах, царь дважды дохнул густым дымом и добавил: — Хорошо бы вам завершить книгу до апреля или мая. — И обратился вдруг к Головкину: — Так что он за человек, персидский шах Гуссейн?

Головкин, словно ждал этого вопроса, немедленно ответил:

— Как сообщал Артемий Волынский, когда был у персов послом, Гуссейн — слабый разумом и безвольный в делах государь. Пока он успеет сказать свое утреннее слово, солнце успевает подняться к полудню; пока поймет, что дождь прошел и небо прояснилось, — набегают снова тучи и опять проливается дождь.

— Не слаб разумом, — поправил Толстой, — но вовсе дурень. До того, что мыши справляют свадьбу у него в карманах, повязав платочками шейки...

История шаха Гуссейна укладывалась в уме Кантемира вперемешку с бесчисленными догадками и домыслами. Сказанное в тот день царем и его советниками начало обретать в его сознании осязаемые черты. Петр Алексеевич, разумеется, не стал бы собирать столько подробностей о восточных событиях только для того, чтобы утолить свое любопытство. Но, направив свои силы к югу, царь непременно натолкнется на турок. Вечный мир, недавно подписанный Дашковым в Стамбуле, мог стать не таким уж вечным. Новое же столкновение с османами русского войска, лучше обученного современному бою, могло воскресить надежды на освобождение Молдавии и возвращение его, князя Кантемира, на престол. После женитьбы на Анастасии Ивановне, дочери русского князя древнего рода, после своего переезда на жительство в Петербург Кантемир еще более отдалился от молдавских бояр и воинов, последовавших за ним в изгнание после Станилештской неудачи. Некоторые из них возвратились в Молдавию, к оставленным там вотчинам; другие обосновались в Москве, в орловских и курских местах, на Украине или в Польше. Утратив надежду, его бывший гетман Ион Некулче, прожив на чужбине девять лет, исхлопотал от Порты фирман о прощении, перешел границу и склонился под скипетр назначенного погаными господаря Михая Раковицэ-воеводы.

Теперь уже мало кто верил в возвращение Кантемира к кормилу его страны, если не будет новой большой войны между русскими и турками. Поэтому вопросы царя Петра и сообщения его приближенных, хотя и оставались туманными, вливали в кровь князя горячие струйки надежды.

Ночью Дмитрию Кантемиру приснился тяжкий сон. С вечера князь мирно уснул рядом с супругой; ничто не говорило о том, что он откроет глаза до зари. Но к первым петухам его окутали волны болезненных сновидений. Понесли сквозь дикие чащи и пустыни, забросили в темные провалы. Потом привязали к его спине мельничный жернов и огненными бичами погнали по обрывистым оврагам. Анастасия разбудила мужа легким толчком:

— Бормочешь и вздыхаешь все время, словно вступаешь под сени ада, — сонно прошептала княгиня.

Наваждение исчезло. Но боли остались, заставляя князя метаться, бросая его в пот. В час обычного пробуждения князь выбрался из постели, уверенный, что оставляет в ней свои страдания. Боли, действительно, несколько ослабли. Князь махнул рукой: где-то, наверно, его прохватило краем ветра и он простыл. Если добавить вчерашнюю выпивку, нечего удивляться ни ночным видениям, ни ломоте в костях. Такое случалось с ним и прежде, да вскорости проходило; пройдет и сейчас.

По ту сторону двери ждал Иоанн Хрисавиди — с тазом, полотенцем и кувшином свежей воды. Князь умылся и освежился. Хрисавиди покорно склонился: