— Как же при всем том обрести мудрость?

— Дойдя до понимания того, что каждый миг с любым из живущих может произойти все, что угодно судьбе.

— Вот как! Тогда я уже мудрец! — мальчишеским, визгливым смехом засмеялся господарь. — А вот и Петря-капитан. Приблизься, храбрый воин, да расскажи нам, что с твоей милостью стряслось? С кем сразился, кого победил?

Сердце спафария неистово забилось — вести, с которыми прибыл капитан, были не столько для ушей воеводы, сколько для его собственных. Петря, с покрытым синяками и ссадинами лицом, преклонил колена, поцеловал воеводе руку. Выпрямившись, доложил:

— Государь! Съездил я, как было велено, в Рашковскую крепость, взяв с собою двух моих слуг, Андрея и Ивана. Пыркэлабом в крепости, поставлен некий казак по имени Почекайло. Стучались в железные ворота, кричали. Стража вызвала пыркэлаба. Почекайло ужинал и вышел к нам только час спустя. Завидев меня и узнав, он выпятил грудь, встопорщил усы, сунул руки под пестрый пояс и спросил: «Чего тебе от меня надо?» Тут я ему и сказал, что от него самого мне ничего не надо — ни травинки и ни шерстинки. Прошу допустить меня к ее величеству княгине Руксанде, дочери его величества воеводы Василе Лупу, которая была замужем за Тимушем, сыном ихнего гетмана Хмельницкого. Привез-де княгине письмо от его величества господаря Молдавии. Ибо после гибели пана Тимуша родной дочери Василия-воеводы незачем оставаться в Рашкове или Чигирине, а приличнее пребывать в своей земле, в наследственной вотчине, среди родных и друзей. Таковы-де просьба и повеление государя нашего, Александра-воеводы. Почекайло на это отвечал: «Эй, ты! Богдан Хмельницкий пожаловал госпоже Руксанде крепость Рашков в приданое. Так что здесь ее милость у себя дома. А вашему князю Александру лучше бы нас не пугать, мы ему не холопы и его повелений не слушаем!». А еще насчет государыни Руксанды сказал, что ее высочеству некогда выходить ко мне из дворца. У ее милости два близнеца-сына, и ее милость как раз теперь с ними занимается — учит их грамоте. «Потерплю, — отвечал я, — пока учение подойдет к концу». — «Можешь ждать, — взъярился он, — только и после учения ее милость тебя не примет: в это время ее милость советуется со своим портным». — «Потерплю, — говорю, — пока портной не сделает своего дела». — «Терпи себе на здоровье! Только после разговоров ее милости с портным панычи побегут на майдан, где я буду обучать их верховой езде; ее милость в это время самолично за ним наблюдает. После этого стемнеет. А наутро панна Руксанда пойдет в церковь поклониться святым образам... Так что уж лучше отдай мне письмо — я его и вручу ее милости. Княгиня прочтет, разберется и даст ответ. Либо бросит лист вашего князя в огонь», — осклабился этот нечестивец. Тут мы поспорили, стали друг друга честить, хотя и не так, чтобы очень. Наконец, увидев, что толку мало, отдал я ему лист твоего величества и стал ждать до наступления темноты. К вечеру гляжу — Почекайло идет по двору и кричит мне издалека: «Эй ты! Давай отсюда убирайся! Листок-то ваш давно превратился в золу. А посмеешь еще заявиться — разобью тебе голову и вырву ноги!» И пошел по своим делам. Тут на меня из-за угла налетела шайка бездельников с камнями да дубинами. Едва унес я, государь, оттуда ноги...

— Тебя избили и прогнали? — воскликнул государь.

— Прогнали и забросали камнями, государь, — заныл капитан Петря. — Живого места на мне не осталось!

— Слышишь, спафарий? — передернулся в своем кресле господарь. Казалось, он лишь теперь по-настоящему проснулся.

— Слышу, господарь, тихо сказал Милеску. Это он посоветовал князю затребовать у казаков Руксанду; если же те заупрямятся, вырвать ее силой из их рук.

— Боже, боже! Разбойники-казаки захватили и держат в неволе дочь Василия-воеводы как рабу! Ах, проклятые! Какая жизнь ждет сей цветок, сорванный и унесенный из родного сада в пустыню! Ну, боярин Николай, каков нынче путь, который советует нам избрать философия твоей милости? Кто подаст нам руку помощи?

Мудрость философов редко скачет в одной упряжи с заблуждениями молодости. Но Милеску решительно отвечал:

— Да поможет нам бог войны, славный Марс, государь!

— Добро! — загорелся господарь. — Пойдем же, возьмем крепость, заберем, кого хотим забрать, и вернемся обратно. Капитан Петря! В Рашкове ты, наверно, хорошенько осмотрел все, что следовало?

— Все осмотрел, государь, — кивнул воин, забывший уже недавние неприятности, — и стены, и ворота. Стены — слабые, ворота охраняют вполглаза.

— Войска в крепости много?

— Войска в Рашкове считай что и нету, государь. В Чигирине и других местах у казаков стоят отряды, а у этого Почекайло воинских людей — всего-то ничего, горсточка. Может, сотня и наберется, может, менее того. Пушек на стенах и вовсе нет.

— Отлично! Капитан Петря, в следующий же понедельник мы эту крепость обязательно возьмем! Выбери две сотни драбантов и триста сейменов. Как только сядем на коней — мы с его милостью спафарием и боярами, — выступить также им, в полном вооружении, со всем походным снаряжением.

— Будет исполнено, государь, — низко склонился капитан, пятясь к двери.

Безобразный слуга, с такой старательностью наполнявший водой стакан спафария, неслышно, как кошка, подошел по персидскому ковру, озабоченно доложил:

— Государь! Там, под лестницей мается слуга его милости великого спафария, Илие Кырлан.

— На что жалуется?

— Ни на что, государь. Доставил, говорит, недобрые вести великдму спафарию.

Милеску вздохнул. Воевода знаком велел ему оставаться на месте.

— Веди сюда Кырлана, — приказал.

Илие Кырлан был здоровенным парнем, мордатым и бровастым, на вид всегда благодушнейшим и счастливейшим из смертных. Он никогда не выходил из себя, не бранился, никогда не спешил. Либо в силу особой ловкости, либо неслыханной везучести, только этот парень, куда бы его ни посылали и что бы ни поручали, всегда пробирался, куда нужно, и возвращался с удачей. При Милеску он был с детских лет. Спафарий мог на него положиться всегда и во всем и знал, что он не издаст ни единой жалобы без основательной на то причины. Вот почему он так обеспокоился, услышав, что Кырлан принялся вдруг его искать.

Обычно слуги редко входили в покои господаря, поэтому Илие Кырлан, едва переступив порог, повалился на колени и уперся лбом в ковер.

— Государь приказывает тебе встать, Илие, — сказал спафарий, — велит тебе говорить. Какие у тебя для меня вести?

В глазах слуги блеснули слезы.

— Прискакал человек из усадьбы, из Милешт, — проговорил он. — Господин наш... Боярин Гавриил... при смерти... Брат твоей милости, боярин Апостол, просит приехать, пока не поздно...

— Государь... — повернулся к воеводе спафарий.

— Скачи, боярин, спеши, — сказал Александр, помедлив лишь мгновение и не без сожаления взглянув на колоду карт, оставшуюся на столе. — Мы знаем честного боярина нашего Гавриила, болезнь его милости безмерно опечалила нас. Передай его милости пожелания скорейшего выздоровления. А не успеешь вернуться до выступления в Рашков, догонишь нас в пути. И мы разделаемся с теми, кто держит в неволе княгиню Руксанду!

Убедившись, что сын нашел приют под княжеским крылом, боярин Гавриил вынес мудрое решение. «Боярин Николай! — сказал он. — Получишь от меня, что пожелаешь и сколько пожелаешь, только не плетись у жизни в хвосте. Чтобы земля полнилась твоею славой. Чтобы и деревья встречали всюду тебя поклонами, а поля на твоем пути полнились цветами, восхищаясь тобой. Один есть Николай Милеску — ученый муж; один есть на свете отец его — боярин Гавриил, и никому на свете не сравниться с ними — ни статью, ни мудростью, ни богатством. Ради этого я растил тебя, тратил золото на тебя несчетно. Ныне ты в роду нашем — первый, взобравшийся на такую высоту, и пусть завидуют нам глупцы!»