Воодушевление молдавского господаря несколько приободрило царя. Тогда заговорил закаленный старый генерал Шереметев. Генерал сидел рядом с царицей Екатериной и втайне надеялся на ее поддержку.

— Великий государь! Хотелось бы всем возвратиться к домам нашим с победой и славой. Одолев в сей кампании турок, мы заставили бы присмиреть не только их, но и татар со шведами, и ляхов с саксонцами, и французов с англичанами и венецианцами, и иные многие королевства и царства. Но я полагаю так: не побьем мы поганых сегодня — разобьем их завтра; в эти же дни мир для Нас не только во спасение, но и на роздых, дабы прийти нам в себя, укрепить и привести в порядок армию. А армия выдохлась, государь. Солдаты, бедняги, сыты столькими невзгодами. С другой стороны, сегодня взят в плен янычарин. Он клятвенно показал, что турки тоже сыты по горло сей войной.

Петр долго сосал мундштук погасшей трубки. Сказал, будто между прочим, Кантемиру:

— Приятен был сердцу твой совет, друг мой и брат. Только мудрый Франц Лефорт одарил меня однажды поучением: дерись, да не обдирай кулаков! Запас всегда лучше нехватки. Ну погоним мы янычар. Захватим пушки. Но чем отобьемся от конницы? От татар?..

Вмешался Савва Рагузинский:

— Да и припасы подошли к концу...

Михаил Голицын прервал его сердитым голосом:

— Оставили бы торг. Князь Кантемир прав, турки — трусы и пускаются в бег, стоит на них как следует напереть.

Разные мнения начали сталкиваться над столом царского совета. Царь раскурил трубку и молча слушал, шагая по шатру за спинами сподвижников, суждения любимых генералов и советников. Каждый был прав в своих доводах, выкладываемых щедрым потоком. Ни одному, однако, еще не удалось убедить царя.

Последним заговорил немец Эдельман.

— Государь, — сказал он, нахохлившись, — нет большего для нас позора, чем вот так бесплодно спорить, когда язычники над нами потешаются и пируют бестрепетно в десятке шагов от нас...

Петр улыбнулся:

— Иди же и прогони их прочь...

— Так и сделаю, государь, — еще более выпятил грудь храбрый немец, — ибо еще в других кампаниях научился с ними обращаться. Только русские говорят: один в поле — не воин. Пишите, ваше величество, приказ по войску — слушать всем мои команды, и два часа спустя не сыщете окрест нас турка и на развод...

Царь перестал расхаживать в отчаянии по шатру. Изогнул дугою губу, словно откусил от кислого яблока, выгнул брови. Смерил с ног до головы взглядом плотно сбитую, горделивую фигуру смелого генерала. Бросил ему:

— Гут, мингер генерал!

Получив царский приказ, Эдельман отправился его выполнять. Лагерь снова оживился. Движения солдат стали более уверенными. Даже жара, казалось, начала спадать. Наконец Эдельману доложили, что все приготовлено согласно его распоряжению.

Генерал взмахнул саблей. Запели яростно трубы. Рявкнули пушки. Просвистели над головами ядра. Во вражеском стане поднялась суматоха.

Эдельман сам вышел во главе войска из лагеря. Звонкий голос генерала слышался непрестанно. Ряды русских и молдавских воинов были так густы и длинны, что янычары устрашились и начали в беспорядке отступать. Пойма под Станилештами наполнилась возгласами «Ура!» наступавших и воплями тех, кто перед ними пятился.

Петр следил за ходом баталии с вершины кургана. Царю понравились распоряжения немецкого генерала и его боевой пыл. В душе он даже допускал, что турок на сей раз разобьют. Надежда не поколебалась и тогда, когда чауши[85] сумели остановить напуганных осман и повернуть их снова лицом к наступающим. Земле пришлось глотнуть новой крови, принять на грудь новые растерзанные трупы. Турки продолжали отступать, неся большие потери.

Но генерал Эдельман внезапно упал, сраженный пулей. Драгуны вынесли его из свалки.

Наступление захлебнулось.

На краю лужайки, среди ветвей старой липы металась крохотная птаха. То издавала горестные трели, то принималась летать вокруг дерева, то снова исчезала в листве. Там, складывая травинку к травинке, она построила теплое гнездышко, устланное мягким пухом, который выщипала клювом со своей грудки. Там был ее дом и жили птенчики, ее любовь и гордость. Услышав нежный голос матери, птенцы поднимали в гнездышке желтые клювики и издавали тоненький писк. Птаха прилетала на порожек, подбадривала птенцов и себя и снова бросалась в полет с отчаянными трелями, взывая к небесам и земле. Это была мольба матери, почуявшей приближение опасности. Солнце склонялось к закату, и небо вдали налилось алым цветом, будто его обагрили невинной кровью. Вокруг стояла тишина, листья едва колыхались в струях вечерней прохлады. Но с запада порой долетали острые порывы ветра, и материнское сердце птахи знало уже, что близится буря. Не пройдет много времени, и толстые ветви станут гнуться, а тонкие — трещать и ломаться, и гнездо ее с птенцами охватит страшный вихрь. Запищат, забьются, заплачут от страха робкие птенчики. Она же накроет их золотистыми крылышками, будет их согревать и вместе с ними дрожать и плакать от страха, в ожидании, когда стихнет буря и минует ночь, когда начнется новый день с чистым небом и ясным солнцем. Если, конечно, малое гнездышко выдержит, не будет развеяно ветром, не упадет...

Мастер Маня, добрая душа, хлопнул ладонью по луке седла, поворачивая коня к одинокой липе. Вскарабкался по стволу и ветвям до гнезда.

— Она тебе сейчас выклюет глаза, — поддразнивал его снизу капитан Георгицэ, следя за птичкой, метавшейся вокруг дерева.

— Не бойся, пане капитан. Птицы чуют добрых людей.

Маня наломал сухих веточек и прикрутил их крепко тонкой лозой вокруг гнезда, устроив как бы подмосток. Бросил в гнездо несколько крошек хлеба.

— Теперь им не страшен и ураган, — сказал он, спускаясь. И птичка, словно понимая, проводила его благодарным щебетом.

Они добрались до вершины холма. Оттуда была уже видна Малая Сосна. Придержав коней, оба внимательно присмотрелись к домикам селения, дорогам, колодцам с журавлями, садам. Мастер Маня вздохнул:

— Что станет с нами теперь, капитан?

Георгицэ проглотил ком.

— Велик господь и сила его, — пробормотал он. — Не оставит он заботой двух бедных христиан, не оставит и защитой. Государь наш Дмитрий-воевода с царским величеством добрые друзья. Царь Петр будет к нам милостив и возьмет под свою руку. И настанет день — вернемся в родную землю с сильным войском, а тогда уж непременно изгоним поганых.

У заветных ворот им повстречался лохматый цыганенок. Свою кушму из собачьего меха паренек забросил в воловьи ясли; к осени будет искать ее там, словно великую ценность.

— Добро пожаловать, ваши милости, — поклонился цыганенок. — Паненка Лина и Профира сучат нитки в опочивальне.

Георгицэ окинул взглядом просторный двор. Перед ним возникло видение: усадьба заполнена веселой толпой, музыка играет, парни гикают, топая в яростном жоке. Среди гостей важно расхаживает сам Костаке Фэуряну, повязанный рушниками, в коричневой шляпе с золоченой лентой, с кувшином вина в руке. Вот в притворе появился Кантемир-воевода: и люди приветствуют его, и пляски становятся жарче, парни с цветами на шляпах щиплют девок, и красотки скачут пуще прежнего в пляске, так что земля дрожит. Завязываются целые хороводы, пляшут мужики и бабы, молодые и старики... Пляшут все, ибо жених — Георгицэ, а невеста — Лина. Поодаль, возле дымящихся котлов, хозяйки раскатывают в ладонях комья вареного пшена, смешанного с жареным луком, укропом и мясом, завертывают их ловко в виноградные листья, ошпаренные и хорошо отжатые, готовя самые вкусные на свете голубцы. Другие женщины раскатывают тем же манером комки мелко нарезанного мяса, сдобренного перцем и иными приправами. Такие тефтельки, по их словам, не часто попробуешь в наших краях, кто положит такую на язык — тому и пчелиного меда более не понадобится. Мужики вырыли яму на том самом месте, где стоял старый сарай, разожгли в ней огонь и поставили на него всех размеров горшки и горшочки. Чуть дальше начали забивать в землю колышки для шатра. Ибо если небо сейчас ясно и солнце весело, кто знает, не налетят ли внезапно тучки и не польет ли из них дождь. Люди веселятся, чарка опрокидывается за чаркой, музыка гремит все громче. Ноги сотрясают землю, ибо пляски у молдаван — не без вывертов, как и парни у них — не без охоты до драки. А старые-престарые деды, опершись о посохи, хихикают, кивая на девчонку, которая пляшет, как кажется им, без легкости, уродилась толстоногой.