— Обработай-ка ему нос! — крикнул воевода. — Дабы впредь не задирал его чересчур высоко!

Балаур потянул из-за пояса свой нож.

— Нет! — остановил его господарь. — Он — боярин. Стало быть, достоин благородного клинка!

Князь вынул из ножен, украшенных самоцветами, свой кинжал и подал Балауру. Палач с поклоном принял оружие и двинулся, как привидение, на осужденного. И не моргнул даже, когда брызнула кровь.

Минуту спустя из шатра почти выполз человек, превращенный в ничто. Слуги прикрыли ему лицо какой-то тряпкой... Помогли сесть в седло. Переправили через Днестр и повезли по дороге, ведущей неведомо куда.

«Позор!».

Отныне ему не придется хлопотать — ни о княжении, ни о спафарии, ни о другой государственной должности. Он мог продать свою долю в вотчине. Мог укрыться в любом уголке, заняться тем, о чем всегда мечтал, — философией, науками. Исследовать... Писать. Читать. Призвать на помощь старинных и добрых своих советников — Гомера, Овидия, Виргилия, Горация, либо многих иных, разбросанных судьбой по разным столетиям, различным материкам. Может быть, за годы их долгой дружбы он не заметил, не сумел перенять у них чего-то самого важного? Как не сумел заполучить самого главного от отца и матери, от мудрости родной земли? И разве не ошибся Софокл, сказав:

И назвать счастливым можно, без сомненья, лишь того,

Кто достиг предела жизни, в ней несчастий не познав?..

«Позор!»

Захлебываясь в собственной крови, терзаемый болью, проклиная судьбу, Николай пытался осознать, настанет ли для него еще завтрашний день. Думал о будущем с отвращением, с ужасом. Через позор, страдания и утраты человек выходит к иным берегам. В позоре, в страдании познает самого себя. И, страдая, находит истинных советчиков на жизненном пути, узнает, наконец, как уберечь себя от зла, кому следует верить, а кому нет. А может — что и вовсе не следует верить никому.

Наступала пора мудрости.

Ион Котоман был боярином с причудами. Если он, к примеру, чему-то радовался, ему казалось, что все вокруг тоже должны радоваться. Если же душа боярина чего-то желала, он был уверен, что нет на свете человека, который, зная, чего он хочет, не бросился бы со всех ног исполнять его желания. Боярин мирно коротал время в своей усадьбе в Лапушне, возносил хвалу всевышнему за милостивое продление своих дней и к тем шестидесяти годам, которыми была уже нагружена сума его жизни, охотно прибавил бы столько же.

Ион Котоман был также всецело доволен своими сыновьями Григоре и Петрей. В положенное время женил обоих на родовитых девицах. Отрезал каждому от собственной вотчины землю — сады, виноградники, пастбища, выделил скот и все прочее, что требовалось для доброго хозяйства. И порой, наезжая к отпрыскам, убеждался, что добро они свое умножают исправно и стойко выдерживают натиск напастей, насылаемых недобрым временем, засухи, разбойников и татарских набегов. Ободрив несколькими словами сынов, боярин возвращался восвояси, возрадовавшись душой.

Была также у Котомана дочка Настасия. Послал ее бог отцу довольно поздно, в том возрасте, когда услады молодости начинают забываться степенными мужами, охотнее лелеющими в эти годы внучат. Но Иона Котомана это не опечалило. Боярин, напротив, закатил небывалый пир, справив кумэтрию на добрую сотню кумовей, супругу же свою, Ангелину, обещал за такой подарок до скончания живота неизменно носить на руках, то есть держать в беспримерном почете. Боярышня росла, словно роза в саду, не встречая ни в чем отказа и являя, к тому же, примерное послушание и покорность родительской воле. Не было за все время ни разу такого, чтобы Котоманова дочь недоброе слово вымолвила, из дому без ведома старших отлучилась, скоромного в постный день попробовала или другой неприличный ее званию поступок совершила. О красоте же ее синих глаз прошла слава по всей Нижней да Верхней Земле Молдовы, так что добрые молодцы садились в седло и стекались со всех сторон просить ее руки. А один, прибывший из самого Киева, с Украины, три дня неотступно простоял у ее порога, требуя ее себе в жены. Боярин Ион не дозволял дочери показываться тем добрым молодцам иначе, чем на несколько мгновений, сколько требовалось воробью чтобы долететь до гнездышка под карнизом кровли и вложить в желто-пушистые клювики птенцов по свежему червячку. А гостей брал под руки, подводил к горячим коням, помогал садиться в седла, желая им доброго пути до самого дому и сообщая каждому, что с радостью назвал бы его зятем— годика три, четыре, а лучше пять спустя. При этих словах на устах боярышни мелькала лукавая усмешка, боярышня мгновенно исчезала за дверью, тогда как высокородный отец возвращался к своим заветным мечтам — о том, как бы породниться с одним из самых богатых среди молдавских бояр, которого успел уже приметить, хотя никому в этом еще не признавался.

И была еще у Иона Котомана известная всем причуда. Не мог стерпеть боярин Ион, чтобы кто-нибудь посмел ему возразить, воспротивиться ему хоть словом, хоть делом, чтобы дерзнул не исполнить беспрекословно любое его решение. Не вынося любого неповиновения, но время от времени все-таки на него наталкиваясь, боярин был не прочь дать выход гневу, пуская в ход кулаки. Но и это не было бы достойно удивления, не будь притом еще одного обстоятельства. У боярина была привычка — перед расправой командовать: «целуй руку!» Повеление требовало немедленного исполнения. И осознавший свой проступок виновный, преклонив колени, прикладывался губами к деснице господина и тут же получал назначенную ему долю побоев.

В то июньское утро лета 1711 от Христова рождества нрав боярина проявился с еще одной стороны.

Пламенный властитель неба возносил в тот час огненное свое чело к высшим сводам мирозданья. После ночной прохлады травы вяли от зноя, и листья болезненно морщились, словно старились на глазах и собирались заплакать от жалости к самим себе. Поднимавшаяся с рассветом на усадьбе суета несколько улеглась. Одни слуги отправились на работу в поле, другие погнали скотину на выпас в степь. Оставшиеся на хозяйстве трудились, не очень-то гомоня. А Ион Котоман в своей каморе почивал. Во цвете лет боярин, бывало, гулял недели напролет. И не было в ту пору свадьбы — ни в городе, ни в окрестных селах, — чтобы на ней не сплясал с завидной лихостью боярин Ион. Не обходились без него также кумэтрии, престольные праздники и иные увеселения. Боярин охотно жаловал к друзьям и знакомым, и те с неменьшей охотой приезжали в гости к хлебосольному Котоману. Жизнь баловала боярина, и ему в голову тогда не могло прийти, что настанут для него когда-нибудь и более спокойные времена. Ион Котоман не заметил даже, когда межа пятидесятипятилетия оказалась у него за плечами.

С тех пор увеселения пошли на убыль, стали все более редкими. Боярин не так часто уже выезжал со двора, все реже — верхом, все чаще — в удобном возке. И полнел, хотя хуже себя от этого не чувствовал. Зато на него все чаще нападала лень, все больше сладким казался сон. Он и ныне появлялся на свадьбах и иных празднествах; но прежнего зычного голоса боярина Иона на них уже не звучало. И все-таки приглашений старинных и новых друзей Ион Котоман не отклонял, ибо, как часто напоминала супруга Ангелина, в доме боярина была девица на выданье, и, если он начнет отворачиваться от людей, люди могут, что будет совсем некстати, поступить таким же образом и с ним.

Под окном рос орех. Между его ветвями играл теплый ветер. Игривый ветер влетал в полуоткрытое окно, лаская старику щеки. Приносил аромат цветов, воркование голубей. К воркованию порой примешивался свист воробьиных крыльев, и Ион Котоман что-то сердито бормотал и ворочался, словно от великой досады. Слуги несколько раз подходили, крадучись, к двери, но разбудить его не решались.