Тот однако промолчал. Он знал, что это и есть последняя вспышка жизни. Как сгоревшая дотла свеча, прежде чем погаснуть, вдруг высоко выбрасывает свое пламя.

К вечеру, когда стало прохладней, слуги вновь отнесли его в дом и зажгли свечи. В полночь началась последняя схватка с тем неумолимым врагом, который никого не щадит. У изголовья, грустные и понурые, стояли его родные. Лупу с трудом раскрыл губы и прошептал:

— Госпожа, хочу сказать свою последнюю волю.

— Я тебя слушаю, — нагнулась к нему Екатерина.

— Чувствую, что близок мой конец. И ежели я умру, отвезите меня в Молдову и похороните в церкви Трех святителей, рядом с господарыней и сыном нашим. От границы и до стольного града пусть мой гроб несут люди на руках. Пускай все, кем я правил правдой и неправдой, увидят меня. Все имущество твоей милости оставляю. Раздели, как сочтешь нужным. Сестрам, родным и слугам — дарую деньги и одежды мои. А твоей чести, жупын Хынческу, оставляю книги пречистого нашего книжника Варлаама и два имения в Путне. Возвращайся домой, потому как клятву свою ты исполнил. Мой последний час пробил!

Все вышли из комнаты, оставив супругов проститься наедине.

Но Лупу впал в бред. Госпожа стояла и слушала, как супруг ее говорил с теми, кого уже давно не было на этом свете:

— Это ты, брат Георге? И шея твоя все еще кровоточит? И вы, Енаке и Штефэницэ... Почему вы пришли нагими? Тимуш, ты все еще сражаешься с ляхами?.. А вот и Пэтракий! Принес просфору? Что у тебя за пазухой? Змея? Выбрось, она ужалит тебя!

Дыхание со свистом вырывалось из его груди.

— Чего вы хотите? — хрипел он. — Разбойники все вы! Гони их, Тудоска! Не давай меня зарезать! Матушка, матушка, ты одна виновна, только ты! Ты позволила, чтоб меня вскормила своим молоком раба, и поэтому я не смог возвыситься...

Его слабые руки поднялись и упали, как два обессиленных крыла. И вдруг ясным, покойным голосом он молвил: «Иди ко мне, Илинка, иди, любимая...»

Госпожа выбежала в соседнюю комнату.

— Поторопитесь, ваше преосвященство! — сказала она сквозь слезы сидевшему там игумену. — Он покидает нас!

Игумен едва успел пробормотать несколько молитв, как тот, кто был господарем Земли Молдавской, мужчина гордый и отважный, переступил грань мира живых.

Три дня не умолкал большой колокол Царьградской патриархии. Три дня и три ночи служили по покойному великую поминальную службу. Четыре патриарха, четыре митрополита и сорок протоиереев отпевали того, кто защищал церковь христианскую от басурманского притеснения. Сотни священников и монахов поклонились ему.

С песнопениями и молитвами катафалк с позолоченным гробом проводили до окраины Царьграда. Здесь отслужили панихиду и затем скорбный кортеж двинулся к Дунаю. Переправлялись без затруднений, поскольку вода была спавшей и течение тихим. У Милкова навстречу вышел Штефэницэ-воевода с боярами. Они подняли гроб на плечи и несли часть пути. С боярских плеч он перешел на плеч ратников, потом на крестьянские. Были среди них сребровласые старики, знавшие покойного, когда тот еще был ворником Нижней земли, были и пожилые воины и молодые безусые парни... Теперь они провожали того, кто когда-то показал им крохотный клочок безоблачной жизни.

Стояли на дорогах, опершись на посохи, древние старики и грустно качали головами:

— Бывали и прибыточные времена на этой несчастной земле...

Выходили монахи из возведенных им монастырей и читали заупокойные молитвы.

Господарыня и сестры его раздавали милостыню бедным.

Процессия только подходила к Скынтейе, как принялись звонить колокола во всем стольном граде, извещая о прибытии бренных останков господаря.

И вступил на сей раз этот гордый и красивый воевода в свой стольный град не на белом арабском скакуне, а в дубовом гробу. Руки, державшие саблю и скипетр, теперь смиренно покоились на груди, а на глазах, в которых угас орлиный взор, лежали теперь два золотых.

Часам к трем пополудни гроб с телом Василе Лупу опустили в усыпальницу. На черный зев могилы легла тяжелая мраморная плита, закрывая не только земные останки господаря, но и еще одну страницу истории народа молдавского.

Была глубокая ночь. Часы с господарской таможни редкими ударами возвестили полночь. Погруженный в темноту город казался вымершим. И только в одном окне дрожал и бился огонек. Крохотный маяк, затерявшийся в бесконечном океане тьмы.

За дубовым столом, низко склонившись над своей тетрадью, сидел летописец. В медном подсвечнике три свечи роняли восковые слезы. Последняя страничка книги жизни господаря Василе Лупу была близка к завершению.

Летописец обмакнул перо в чернила и принялся выводить буквы, так сильно нажимая, словно не писал, а высекал их в камне. Слово ложилось за словом, как выстраиваются по осени журавли, отправляясь в солнечные края... И слова эти, как птицы, улетали в будущее...

«...и ушел этот господарь из жизни в месяце апреле лета 1661‑го так, как все преходяще на земле, потому что не над временем человек, а у времени в плену пребывает...»

Дмитрий Кантемир взял с малого столика трубку с мундштуком из слоновой кости, сжал ее пальцами, казавшимися непослушными и вялыми. Казалось даже, что руки его дрожат, как при болезни, и не подчиняются ему. Кантемир посмотрел на них хмурым взглядом, полным досады. Не могли они дрожать, не должны. Не могло такого случиться, чтобы собственные руки его не слушались. Он высек огонь, словно хотел испробовать силу пальцев, расшевелить их. Ощутив же во рту острый вкус табачного дыма, с удовлетворением выпрямился, преломив непокорство рук.

Князь стоял у высокого окна в своем дворце на вершине Санджакдар Йокусы — Холма Знаменосца — на берегу Босфора. По преданию, на этом месте пал, сражаясь с турецкими ордами, последний император Византии — Константин IX Палеолог. Подходя к окну и разглядывая отсюда купола великого отуреченного города, Кантемир чувствовал, как невольно сжимается сердце. Когда его тесть, Штефан-воевода Кантакузин, приступил к строительству этого дворца, турки забеспокоились: слишком многое было видно с этой вершины, нескромный взор мог проникнуть отсюда даже за стены султанского дворца Терхане-Сарая. Но деньги и умение ими пользоваться и на сей раз сделали свое дело. Дворец получился на славу и дерзко взирал теперь на величие Стамбула, оплота непобедимой Оттоманской империи, города удивительной красоты и архитектурного разнообразия. За многие сотни лет здесь было возведено столько храмов, мечетей, церквей и грозных укреплений, что нельзя было ни сосчитать их, ни узнать имена всех строителей. Однако, склонясь над запутанными, замшелыми письменами на какой-нибудь каменной плите, можно было не без труда разобрать чье-то имя. Приложив известные усилия, любитель древностей сумел бы, возможно, узнать, что немалая часть построек возведена в царствование великого византийского императора Юстиниана I. Можно было узнать еще, что зодчие Анфимий из Тралла и Исидор из Милета обессмертили свои имена, соорудив прославленную Айя Софию. Всесокрушающее время, однако, стерло имена сотен и тысяч других, тоже стремившихся к бессмертию, но канувших бесследно во тьму веков.