Позвав за собой спафария, воевода удалился в свои потайные покои. Слуга принял у князя оружие и куку. Камерарий снял с него кафтан, отягченный побрякушками, накинул на плечи легкий суконный халат.

Надменно тряхнув жидкими кудрями, с удовлетворением раздувая щеки, князь развалился в кресле под голубым бархатом, прибитым позолоченными гвоздями.

— Что же так опечалило твою милость, спафарий? — лениво зевнул господарь. — Разве сердца льва источает слезы от простого взмаха топора?

Большой разницы в возрасте между ними не было, возраст не помешал им некогда стать друзьями. Александр-воевода любил спафария — красивого и умного, умело игравшего в карты, но также ловко владевшего саблей, луком, копьем и пистолью, отличного товарища на охоте, но более всего ценного своими советами — политическими, государственными, философскими. Согласно моде и велению времени, красноречивым ритором и ученым мужем считался тот, кто умело расцвечивал свою речь именами мифических героев, знаменитых царей, королей и философов. Милеску выпаливал такие имена играючи — словно сельская ворожея, раскидывающая между пальцами зерна фасоли, — так основательно заучил их и к месту вспоминал. Он с легкостью декламировал, к примеру, стихи Гомера или Публия Виргилия Маро — на греческом, латыни или старославянском языке, рассказывал о делах царя Соломона, сына Давидова, непринужденно переходя от синтагм Матвея Властариса, византийца, к воззрениям Аристотеля и Платона, к столь опасным для христианского учения астрономическим наблюдениям итальянского еретика Галилео Галилея, насчет которого по свету бродили слухи один невероятнее другого. В спорах спафарий был непобедим, поучения его — неисчерпаемы. И все-таки Александр ценил его, в сущности, не более, чем хорошо обученного пса, послушно и мастерски исполняющего приказания господина, но рискующего подвергнуться тягчайшему наказанию, если попытается освободиться от своего ошейника. Милеску это знал, но виду не подавал.

— Государь! — отвечал спафарий, опускаясь в другое кресло и поигрывая колодой карт, не выказывая, однако, намерения приступить к их раздаче. — Властитель любой страны воплощает собою символ — simbolum совершенной справедливости и любви. Более того. У нас, молдаван, и за телесным недостатком принято усматривать скрытый нравственный, внутренний порок. Поэтому, по строгому правилу, завешанному предками, владеть престолом у нас никоим образом не могут хромец, безрукий, косоглазый, человек с вырезанными ноздрями, либо отмеченный любым другим неприглядным знаком... А значит — ничто, совершаемое государем нашим не может быть учинено по ошибке или в силу недоразумения. Зачем же мне печалиться и к чему лить слезы?

— Вот как, этакий ты хитрец! — самодовольно усмехнулся воевода. Он, божий избранник, наряженный в княжеский кафтан самим султаном Оттоманской Порты; помазанный святой миррой рукою митрополита Земли Молдавской в храме святого Николая, — он, конечно, ошибаться не мог. — С виду, конечно, ты улыбаешься, а в душе, наверно, все еще сомневаешься. Знаю, знаю тебя давно! Не напрасно ведь ты требовал, чтобы я не торопился, не без умысла советовал отложить казнь этого негодяя...

— Прости, государь, за упрямство друга, говорящего с тобой искренне. Ведь он признается в том, что подсказывает ему сердце, чему научили его посланцы минувших веков...

— Ну, ну, не ходи вокруг да около...

— Человек, государь, сие господне чудо, рождается на свет, дабы прожить жизнь: увидеть и возрадоваться красоте мира, слушать, обонять, воспринимать сущее всеми дарованными ему чувствами. Лишение человека жизни волею другого смертного противно разуму человеческому и завету создателя.

— Гм, — беззлобно хмыкнул вдруг господарь, — тогда скажи-ка: как развязал гордиев узел Александр Македонский? Не мечом ли?

Милеску скрипнул зубами.

Когда он был еще мальцом, отец, боярин Гавриил из Милешт, по настоянию господаря Василия Лупу решился отдать его в учение, дело для того времени еще редкое. Василий-воевода, по прозвищу Албанец, в своих делах весьма прилежный и предприимчивый, к тому же беспримерный дипломат, был ниспослан молдаванам не только для того, чтобы хоть немного вытащить их из трясины нищеты, но также для просвещения их и привлечения их к земле новых друзей за рубежами, — друзей, без которых ни одна страна не вступала еще на путь истинного процветания. Он обеспечил своей земле немалой ценой оплаченный мир и благоволение со стороны султана, великого визиря Порты и крымского хана, а с гетманом Украины даже породнился. Обратился с посланиями дружбы к царю Московской державы, к кесарю Германской империи, к королям Франции и Англии, к дожу Венеции, к властителям других народов и стран. Принял, щедро одарил и обласкал верховных пастырей православных патриархий — Константинопольской, Иерусалимской, Антиохийской, Охридской и Пештской, дружно объявивших его за это выдающимся защитником православной веры. Словно в обетованную землю в Молдавию начали со всех сторон стекаться известные грамматики, учителя, отцы церкви, изографы, зодчие, негоцианты, мастеровые.

Тот же князь Василий «волею отца, воспомоществованием сына и свершением святого духа» построил храм, посвятив его «трем святителям и вселенским наставникам Василию Великому, Григорию Богослову и Иоанну Хрисостому», а затем неподалеку от собора, на Чеботарской улице, на собственные средства откупил от бывшего комиса Михая Фуртунэ участок под дом, где построил и открыл училище, впоследствии названное Господарским. Не жалея собственной мошны, пригласил на щедрое жалованье преподавателей из Москвы, из Киева, Львова, Константинополя, из Падуи и других мест. Во всем этом более прочих ему помогал митрополит Киевский Петр Могила, приславший много ученых мужей, среди которых был также опытный наставник в искусстве риторики Софроний Почацкий, бывший в прошлом ректором Киевской академии. Именно под его рукой оказался тогда Николай Милеску. Совсем уже седой, с острым взором старого лиса, Почацкий сразу разглядел у юного боярчонка великую склонность к учению и большую сообразительность. Он стал учить его и наставлять на ум, словно собственного сына, дав ему вначале немного созреть и как следует приобщиться к предметам, которые тогда преподавали, — грамматике, церковно-славянскому, латыни и греческому, арифметике, геометрии, астрономии, музыке, к догматам православной церкви, и приложил впоследствии все усилия для того, чтобы господарь и боярин Гавриил не поскупились на денежки, послали юношу в патриаршье училище в Константинополь, одно из самых видных высших учебных заведений того времени. «Одним ученым потом будет у нас больше!» — хихикали иные. «Может он стать, конечно, и священником, — возражал им густым басом Почацкий, который, не греша ни строгостью, ни упрямством, тем не менее не терпел, когда его мнением пренебрегали. — Но мне это кажется маловероятным: слишком уж этот парень забрасывает учителей вопросами, слишком многое хочет узнать. Все это не свойственно человеку, склонному принять сан. Перед нами птичка более высокого полета, — продолжал Почацкий, и подчеркивал, перефразируя наставника, который, если верить Плутарху, некогда напророчил младенцу Фемистоклю: — из этого птенца получится либо что-то очень хорошее, либо очень плохое. Такому не суждено оставаться середнячком... Так что помяните мое слово: настанет время, когда он будет соперничать с самыми славными мудрецами мира!».

Этому, разумеется, никто не верил. Боярин Гавриил поохал, порылся в ларцах с казной, посадил сынка в возок и, благословив, отправил в столицу турецкого царства, понадеявшись все-таки в глубине души, что не бросает свои деньги прямо в Мраморное море, что предсказания Софрония Почацкого когда-нибудь да сбудутся. Вместе с золотыми монетами и самоцветами в шкатулке черного дерева, врученной ему родителем, боярчонок повез письма Почацкого к патриарху Кириллу Лукарису, к друзьям Софрония из патриаршьего училища — Иоанну Кариофилису, ректору, Габриэлю Бласиосу, философу, а также к иноку Досифею Мораиту, из рода Нотариев, которому было суждено занять впоследствии патриарший престол. И повез он еще с собой незапятнанную душу, словно цветок, пересаженный вдруг из малого, тесного садочка в другой, негаданно прекрасный и обширный сад, испещренный, однако, неимоверно запутанными и коварными тропками. Оттуда, с залива Золотого Рога, с берегов Босфора, из города, основанного прославленным римским императором Константином в честь богини Тюхе, его душе предстояло полететь вперед — через моря, страны и материки, через века и тысячелетия. Истинный христианин меж истинными христианами, он усердно осваивал схоластическое учение о боге и святой троице, о воплощении, об ангелах и высшем блаженстве, о грехе, о семи таинствах, о покаянии, о вере, надежде и любви, о церкви, за этим также — об истине, о почитании икон и мощей, о литургии и многом другом, что был обязан вбивать себе в голову каждый юный школяр. Напрасно попытавшись познать Играющего вселенными как мячом (о том его предупреждали и наставники), ибо один господь способен познать собственное слово, простые же смертные чем больше будут стараться его понять, тем лучше уразумеют, что слово божье вовек непознаваемо для слабого ума; убедившись в тщете этой попытки, Николай обратился к вещам, более доступным его разуму, усерднее всего — к истории, философии, литературе. Любознательный от природы, он мало-помалу обнаружил, что с древнейших времен среди разных племен и народов рождались дерзновенные, мудрые люди, которые, преступив догматы веры, ее предписания и мифы, задавали себе тот же самый вопрос, который задавал себе и он, хотя неосознанно и несмело: «Кто мы? Каковы? Почему существуем и откуда мы? Да и вправду ли существуем?» Либо: «Что видим мы? Зачем видим? Почему видим и слышим?» Либо: «Как мы живем? Как должны бы жить? Что должны сделать для того, чтобы жить лучше? Что значит, однако, лучше жить?». Человечество, в лице особо избранных своих сынов, всегда пыталось объяснить существование свое и окружающего мира, докопаться до сущности вещей, до Истины. За пять лет, проведенных им в Константинополе, великое множество свечей истаяло над разнообразнейшими книгами, пергаменами и свитками, подобранными для него учителями или запрещенными ими, сиречь — писаниями еретиков. Философы и мыслители разного толка, великие и малые толкователи истории, летописцы, поэты, книжные стратеги, составители законов, чья мысль когда-то блеснула под солнцем яркой искрой, несли на алтарь познания теории, идеи, гипотезы. Разобраться во всем этом было нелегко, но ум юноши продолжал с жадностью впитывать и впитывать знания, и домой, в Яссы, он приезжал, обремененный ими, словно всезнающий старостью. Отправившись к Золотому Рогу, унося в душе небольшой мирок малых городов и сел, тех людей, которых успел повидать, и тех слов, которые успел услышать, он возвращался, нагруженный целой вселенной, которую сам для себя и воздвиг, вдохновенно и кропотливо, вселенной, тысячекратно более обширной и тысячекратно также обогащенной. Возвращался в окружении множества мудрых советников — эллинов, римлян, франков, египтян и иных, которые, — каждый со своей колокольни и из собственной эпохи чаще осуждая, опровергая друг друга, искажая и проклиная, чем соглашаясь друг с другом, — в изобилии награждали его наставлениями, поучениями и максимами. Среди них были Фалес из Милета, Анаксимандр из того же города, Гераклит из Эфеса с их теориями о четырех стихиях или элементах, которые, по их убеждению, лежали в основе всего сущего, — о воде, воздухе, огне и земле. В их числе также были Пифагор с острова Самос и его последователи, из которых одни твердили о значении чисел в строении вселенной, а другие — о переселении души человека после смерти в тела других существ... Среди них были Симплиций, Секст Эмпирик, Гален, Диоген Лаерций, излагавшие ему воззрения Демокрита об атомах, о бесконечности, вселенной и, избави нас от этого боже, об уничтожении или гибели души. Были еще Ксенофонт из Кротона, Эмпедокл из Сицилии, Сократ, Великий Платон с его теориями об идеях и государстве, неутомимый и неодолимый Аристотель, еретик Эпикур...