— Он не говорил тебе, зачем приходил осман?

— Нет. Но сказал, чтобы я убегала от него, как от заразы, ежели повстречается...

Ибрагим-эффенди редко появлялся при княжьем дворе. Турок бездельничал, жирел и празднословил. Проводил несколько дней в столице, затем — в Бендерах. Разъезжал по другим крепостям, где стояли войска осман. Прислушивался, присматривался, во всем копался, наматывал на прялку мысли известия большие и малые затем отсылал их дяде, великому визирю. Георгицэ хотел бы расспросить о нем подробнее, но тут во дворе поднялся шум. Скрипнули, открываясь, большие ворота: стало слышно, как Костаке Фэуряну погоняет волов:

— Хэйс[51], скотина проклятая! Хэйс, не слышишь? Задери тебя волки!

Капитан Георгицэ поспешил навстречу хозяину. Посередине двора, подхватив одной рукой тяжелое ярмо, распутал распорки. Цыганенок в собачьей кушме повел волов к стойлу. Костаке бросил в телегу кнут, продолжая ворчать:

— Ну и волы, ну и чертовы твари! И стары, и упрямы. Надрываешь глотку в крике, а они чехвостят рогами плетни, будто ослепли совсем.

— Брось, отец, хватит их проклинать. Такими уж сотворил их, верно, господь, — сказал Георгицэ, пожимая ему руку.

Костаке взглянул на него сначала исподлобья. Но вовремя вспомнив, что, если в доме есть вертлявая девчонка, надо присмотреть также парня, готового звать его отцом, Костаке усмехнулся.

— Полно, полно, будешь меня учить... Хватайся-ка лучше за мешки...

Они втащили мешки по лестничке на чердак, в теплый полумрак. Отряхнулись от мучной пыли и вошли в дом. Кареглазая хозяюшка согрела мужчинам кувшин вина, приправленного перцем, — по вкусу Костаке. Налила по кружке, выпили по глотку.

— Здоров-силен? — с хрипотцой спросил Костаке.

— Спасибо, здоров.

— А мы вот возимся со старостью своей и недолей. В иные годы на мельницу ездили четыре-пять раз, двумя и тремя возами. Да и там неделями дожидались очереди. Ныне с этим делом стало легко: все мешки на одном возу умещаются, всю муку за единую ночь смолоть успеваешь. Мельник ругается: надоело, мол, лодыря гонять. Нынче человек приходит с одним мешком, завтра — с единою сумой. Ни тебе работы, ни заработка. Наслал господь на наши головы испытание. Задери погибель чертову нищету! — Искалеченное волком плечо хозяина дернулось, и голова — следом, словно кивая на что-то лежавшее слева.

Со двора донесся стук: ломились в ворота. Раздался крик:

— Капитан Георгицэ здесь?

Цыганенок в собачьей кушме ответил:

— Здесь! Чего надо?

— Зови немедля! Приказ государя!

Хозяин с дочерью и гостем вышли во двор. За воротами виднелась островерхая кушма княжьего воина.

— Что там стряслось, Маня? — узнал его капитан Георгицэ.

— Спешное дело, капитан. Садись скорее в седло, государь приказал мигом быть к нему.

Георгицэ мгновенно натянул кожушок, надел кушму с орлиным пером.

— Прости, отец, служба, — сказал он хозяину.

Лина в молчании следила за ним. Лишь теперь капитан вспомнил, что его возлюбленная — одинокое, слабое существо. Захотелось расцеловать девушку на прощанье; но при стольких свидетелях Георгицэ на то не решился. Капитан ласково коснулся ее щеки и вскочил в седло.

Капитан Георгицэ и княжий воин мастер[52] Маня держали путь к Петру Алексеевичу, царю московитов.

Миновав рощу, всадники двинулись по большой открытой дороге. Ехали молча. Оба успели притомиться, но пристанища для отдыха не было еще видно.

— Хвалился ты перед государем, будто знаешь Землю Московскую из конца в конец. Да, кажется, не совсем это так, — проворчал капитан Георгицэ.

Мастер Маня, толкнув шпорой своего серого коня, придвинулся ближе.

— Кочуя по свету, набираешься ума-разума, — ответил он неопределенно, — узнаешь людей и места...

— Чего я еще не повидал, Маня, кружа с тобою этак по Украине? Можно сказать — всего насмотрелся. Аж в глазах колет. Когда поехали мы с тобою вверх и переправились через Днестр у Рашкова, до Москвы, по твоим словам, оставалось перевалить две горки. Когда ты меня водил по всему Подолью — я тебе еще верил. Испили мы воды из Буга, отобедали в Умани, побывали в Белой Церкви, на Днепре, на Суле-реке, в Ахтырке... Куда ведешь ты меня теперь? — спросил капитан Георгицэ, надвигая глубже на лоб косматую кушму.

— Теперь уже твоя милость ведет меня... Разве не сказал тебе старый казак, у которого мы ночевали, что царь уже близко? Прослышал его величество, что два мудрых воина из Молдавии его разыскивают, и самолично выступил нам навстречу.

— Насчет царя ты шутки брось. Царь — святой муж. Он не проводит время, как другие императоры и короли, в развлечениях и пустых разговорах, не спит, не пирует, не предается лени. Он устрояет свою державу. Строит корабли, льет пушки, кует сабли. Собирает и обучает полки. Наставляет своих генералов. Присматривает за боярами. Лодырей побивает булавой. Так и ныне; надоело его величеству в Москве и Петербурге сидеть — вот и отправился он в путь по своей державе отдавать приказы войскам и судить неправых. Тот старый казак, у коего мы ночевали, который набил нам торбы харчами на дорогу, совсем не глупый человек и до вранья не охоч, как понял ты сам, к его речам прислушиваясь. Царь прибыл вчера в Красноус, к князю Трубецкому, своему верному слуге и другу. Там будет оставаться еще два дня. Потом заберет своих генералов и отправится с ними в Харьков, к галерам и кузницам.

На те дни, которые он проведет у Трубецкого, царь приказал сбираться к нему всем, у кого есть какие жалобы. Чтобы свершил он свой правый суд. Так дошла об этом весть и до нашего казака.

Дорога пошла мимо гладкого склона. В одном полете стрелы от них виднелся овраг, мимо которого они ехали уже с добрый час. На его краю, по ту сторону, появлялось то дерево без листвы, то смерзшийся куст со спутанными жесткими ветвями.

Проехав с версту в молчании, мастер Маня со смаком зевнул и неожиданно спросил:

— Видел я тебя при дворе, капитан Георгицэ, чую, достойный ты человек и в заслуженной милости у господаря. И думаю порой: воистину ли ты сын лэпушнянского пыркэлаба Дамиана Думбравэ?

— Воистину, Маня.

— Так ежели ты вправду боярину сын, почему так долго жил в Стамбуле, среди нечистых турок?

— Так судил мне господь, друже... Заняв престол страны, его милость Константин Кантемир-воевода не забывал своих друзей. Не забыл господарь и отца моего, ибо много соли съели они вместе, принимая бок о бок ратные труды. Призвал князь отца ко двору и дал ему грамоту на Лэпушнянское пыркэлабство. И приказал, если случится с ним беда, немедля подать ему о том весть. И не было у отца моего печалей, пока его милость оставался в сей земной юдоли. Только никто на свете не вечен; скончался в свой час славный наш господарь. И бей-заде Дмитрий отправился снова в Стамбул. Настали для Молдавии черные времена — господарем стал Константин Дука-воевода. Нашлись у отца недруги, оклеветали они его злобно перед князем. И в одну ночь двор наш в Лэпушне наполнился свирепыми стражниками воеводы. Они взломали двери и выгнали всех, кто был в доме. В ту ночь я спал в телеге во дворе, зарывшись в сено, они меня не заметили. Когда начало светать, я прокрался под колесами к собачьей будке и спрятался в ней. Визгуна-то нашего кто-то ударил саблей и разрубил надвое... Я молчал, меня никто не увидел. Всех наших тогда изрубили, как капустные листья. Когда все стихло, я улизнул со двора и бежал долго, сколько было сил. Упал невдалеке от пастушьего загона. Пастухи напоили меня молоком, накормили сладким сыром; дали мне в руку посох, научили управляться с овцами, меряться силой с баранами... И однажды летом заехал в те места, охотясь, его милость Антиох-воевода Кантемир, державший тогда скипетр страны. Сделав привал, князь спросил старшого на тех пастбищах, кто может сыграть для него на флуере[53]. Старшой отвечал, что к флуеру среди нас приучен каждый, но самый искусный, пожалуй, вон тот сопляк, то есть я... Взял я тогда флуер и стал играть. Его милость послушал меня, послушал и вдруг спросил, каково мое имя и чей я сын. Я рассказал все, что со мной случилось. Тогда воевода приказал воинам отвезти меня в столицу. А потом отправил в Стамбул, к его высочеству Дмитрию Кантемиру-воеводе, в ту пору державшему двор в предместье Санджакдар Йокусы. Пресветлый князь ко мне был милостив, ибо служил я ему верно. Иногда приказывал мне играть для него на флуере молдавские дойны. И сам играл при том на тамбуре. Только наши песни на тамбуре не так приятно звучат, тамбур более подходит для турецких и греческих. Его милость и прозвал меня в ту пору капитаном Осмелился я однажды спросить, почему он так меня прозвал. Князь похлопал меня по плечу и сказал: коли смилуется господь и станет он когда-нибудь на Молдове господарем, так и сделает меня настоящим капитаном. И добавил, что, утвердившись вновь на престоле, вернет мне отцовы владения, да с избытком.