— Надо думать, милостивый государь мой, ежели от царского величества поступил такой приказ, — быть войне. Едва прослышав о том, мои люди взялись за работу. Надо думать, его величество возьмет в поход не более одного станка.

— Этого будет достаточно?

— Достаточно, ваше высочество. И если при нем будут ребята, каких подберу сам, его величество за неделю заполнит всю Персию манифестами. Я взвесил и разложил по кассам нужные литеры: библейского шрифта — шесть пудов тридцать четыре фунта, иосифлянских — девять пудов тридцать фунтов, больших гражданских — два пуда десять фунтов, латинских — три пуда семнадцать фунтов, греческих — три пуда тринадцать фунтов...

— Отлично, — прервал Кантемир. — Была у меня к вам еще одна просьба...

— Конечно, — поклонился Абрамов, — высочайше мне было велено: осмотреться со вниманием и отыскать искусного переводчика. Осмотревшись, отыскал я не единого, но двоих.

— Можно на них взглянуть?

— Само собой, ваше высочество. Вот они.

Переводчики обнаружились за поленницей дров. По знаку хозяина оба поднялись со скамьи и представились князю. Не выказывая особой робости, они тем не менее не смели взглянуть в глаза высокого сановника, вокруг которого Абрамов вертелся со всем усердием. Толмачи не различались между собой ни ростом, ни шириной плеч, ни даже покроем платья. Только борода у первого была черной и узкой, у второго же — рыжей и торчала во все стороны.

— Здравствуйте, православные! — обратился к ним Кантемир, дивясь их сходству.

— Здравия желаем вашему сиятельству, — ответствовал чернобородый. — Только мы не православные.

— Кто же такие?

— Веруем во всевеликого господа нашего Аллаха и пророка его Мухаммеда.

— Подойдите. Как же вас зовут?

Бородачи поглядели друг на друга с легким удивлением, подбадривая друг друга взорами. И только затем обошли дубовые поленья, повинуясь. Возраст обоих, по всей видимости, приближался к сорока годам. У обоих были открытые лица бродячих певцов, не ищущих по свету ничего иного, кроме радостей дружбы.

— Мое прозвище — Кадыр Мухаммед, — сказал чернобородый.

— А мое — Юсуф, — отозвался его товарищ. — Раньше меня звали также Юсуфом — сыном Избелата. Но я уже позабыл об этом, странствуя по чужим краям.

Удивление князя возросло: голоса толмачей тоже звучали одинаково.

— Вы близнецы?

Кадыр Мухаммед усмехнулся, показав ряд крепких зубов, белых, как жемчуга: он не впервые слышал такой вопрос. Абрамов посчитал это дерзостью и укоризненно покачал головой.

— Вовсе нет, ваше сиятельство, — ответил толмач, продолжая улыбаться, — да и не кровные братья. Породнили нас невзгоды. Ничто ведь так не сближает смертных, как дороги испытаний и странствий. Один спит — другой отдыхает душой. Вкушает пищу Юсуф, сын Избелата, — насыщаюсь тем и я.

Юсуф, в свою очередь, вздохнул:

— Все вынести можно, добрый господин, ежели...

Кадыр Мухаммед не дал ему окончить жалобу:

— И не так уж давно, ваше сиятельство, началась наша дружба. Не знаю уж, когда и где родила Юсуфа матушка. Для меня он появился на свет лет семь тому.

— Как это понимать?

— Да как сказать, ваше сиятельство. Человек ведь рождается в то мгновение, когда попадается мне на глаза. Сколько вижу его оком — столько он для меня и живет. После — словно и мертв. Встретится мне опять — народится снова.

— Вот это дивно! — усмехнулся теперь Кантемир.

— Истинно так, ваше высочество, — сверкнул зубами Кадыр, чуть рисуясь. — По свету походили мы с ним вдосталь. И в Стамбуле бывали, и в Удрии, и в Крыму, и в Неаполе. Вот только в Иерусалиме — ни разу. Как хвалиться, что ходили в святой тот город, если даже дорога туда нам не ведома? Можем наизусть зачитать вашему Высочеству из Платона, из Пьетро Виззари и из Коперника-астронома. Глаголем по-турецки и гречески, по-арабски, латыни, по-славянски...

— Все было бы хорошо, ваше сиятельство, — снова завел жалобно Юсуф, — только вот...

Но приятель остановил его, чувствительно толкнув локтем.

— Мой друг норовит рассказать вашему высочеству о неких наших злоключениях, — пояснил он. — Когда встретились с нами посланцы Российской державы и стали приманивать нас золотом — обрадовались мы с ним крепко, что проведем остаток жизни не бедствуя, что счастье повернулось к нам наконец лицом. До времени так оно и было, покуда печатники не проведали, какого мы племени и веры. А ведь ни шальвар зеленых мы не носим, ни кафтанов не надеваем, ни чалмы. Только они нас распознали и теперь обходят стороной. Хотя мы не раз им говаривали: не избегай чужеземца, берегись варвара. Ибо душа чужеземца тоже может стать для человека прибежищем.

— Привыкнут к вам — перестанут чураться, — заверил его Кантемир. — Принимаю вас на свою службу и жалую. Завтра жду вас к себе — покажете мне, какова ваша ученость. Тогда и скажу, что делать вам отныне надлежит.

Толмачи глубоко поклонились, бормоча слова благодарности.

— Погодите, — задержал их князь. — Тебя, Кадыр, господь одарил смелостью, Юсуфа же — не очень. Что-то мучает его, а сказать о том робеет. В чем твоя печаль, человече?

— В чем печаль, ваше высочество? — отозвался Юсуф. — О ней уже частью поведал Кадыр, коий мне ныне вместо брата. Только обо всем рассказать вашей милости он постеснялся, да и мне, как видите, не велит. А дело в том, что оба мы, ваше высочество, мужики в полной зрелости и хочется нам жить, как всем людям. Только нас в сих местах не одни мужики сторонятся, но и женщины. А каково нам без них?

Кантемир с улыбкой обратился к начальствующему над печатней:

— Мало в городе женщин, господин Абрамов?

Начальствующий поморщился:

— Если есть на то высочайшая воля...

День клонился к закату, когда Кантемир оставил типографию. Поставив сапог на подножку саней, князь остановился, любуясь проходившим мимо воинским отрядом. Солдаты шли бодрым маршем. Сержант в шляпе с пером прибивал к фонарному столбу императорский указ.

На краю площади, перед столпившимся народом, царский глашатай зачитывал высочайшее оповещение о походе.

В день 15 мая, в лето 1722 от рождества Христова, по мановению царственной руки императора Петра Великого, российские войска с берегов Волги начали спускаться от Торжка, от Твери, от Кашина и Романова, от Ярославля и Нижнего Новгорода, от Царицына и многих других мест, грузиться на суда и отправляться к Астрахани. Бывшие в хорошем состоянии корабли и галеры, прочные в креплениях, шпангоутах и такелаже, отправились в путь с неомраченной уверенностью. Прочие распускали паруса среди стука молотков, топоров, рубанков и долот, под градом брани, извергаемой капитанами, подгоняемыми, в свою очередь, высшими начальниками, особенно же генерал-майором Матюшкиным и адмиралом Апраксиным. Всем, кто не успел забить за зиму все гвозди, обтесать бревна, залить куда следует всю смолу, кто не поставил на место всех уключин для весел, было строжайше велено делать все в пути, забрав при том столько солдат и провианта, сколько будет возможно. Коннице приказано следовать сушей до астраханских пределов и там стать на отдых до полного сбора войск.

В тот же самый майский день в Москве состоялись молебны, слушали колокольный звон, читали молитвы, лобзали сияние образов. Наутро, когда властитель небосвода показал миру пылающую бороду, веселясь, густые людские толпы повалили по улицам и вдоль берегов Москвы-реки, радостно славя имя великого своего повелителя. Виднейшие сановники и придворные поднялись на борта нескольких судов — с женами, детьми и прочьей родней, со слугами и багажами. На другие погрузились гвардейские полки и военные оркестры.

К обеду на мачте императорской галеры, носившей имя «Москворецк», взвился горделивый штандарт, а на нем взмахнул крыльями двуглавый царский орел. Оглушительно заголосили трубы и флейты, ударили барабаны, гулко прокашлялись пушки. Толпы приветствовали царя с берега, воинство — с мостиков, ютов и баков судов.