Попутный ветер надул паруса, подсобляя гребцам и кормчим. И славный флот быстро двинулся по Москве-реке, чтобы потом проплыть Окой и Волгой. Миновали Коломну, за нею — Нижний и Казань. Оттуда направились к Симбирску.

Конец весны был ясным и тихим. Волга мирно катила синие воды. Берега ее тянулись к путникам цветами и зеленью. Временами на них открывались села и хутора, церквушки, малый скит, запущенный погост. Проплывали пологие холмы и рощи, непролазные чащи, белели извилины разъезженных проселочных дорог. Были видны крестьяне, пасшие скот, и рыбаки, забросившие с утлых лодчонок свои неводы.

Самым жадным к новым впечатлениям среди сыновей Кантемира оказался Антиох. Ему как раз исполнялось четырнадцать; возраст первых любовных вздохов и страстей. Подобно тому, как лебеденок от роду невзрачен и сер, лишь со временем белеет пером и хорошеет статью, так и он постепенно постигал свет, набираясь мудрости из книг и от старших. Пока братья проводили время с офицерами, особенно с подпоручиком Юшковым и капитаном Георгицэ Думбравэ, которым и было поручено вести фрегат «Святой Александр» с семейством Кантемира, — когда братья проводили с ними дни и ночи в болтовне и даже в пьянстве, он забирался в свое потайное убежище и читал книги, размышляя в одиночестве, либо, опершись грудью на перила фальшборта, подолгу разглядывал окрестности.

— Красивые места, не правда ли?

Паренек не пошевелился: только когда рука отца ласково коснулась его темени, Антиох сдержанно молвил:

— Я, государь, не глазею на те пределы, кои зримы каждому и всякому. Стремлюсь увидеть иные, дальние, по ту сторону от сих ясных волн.

Кантемир не без волнения и даже странной робости снял руку с сыновней головы. Князь погладил сына как ребенка. Но перед ним был уже не ребенок. Нежданно он увидел: сын становится мужчиной.

Антиох добавил:

— Нынче я, как Нарцисс. Помнишь, как сказал Овидий:

«...Год бы еще пролетел — и стало бы ровно пятнадцать...»

— Ищешь, как он, свой образ в волнах?

— Нет, государь. Дабы не влюбиться в него и не быть оплаканным нимфами.

Антиох тихо засмеялся и продолжал:

В воду глядясь, он видит глаза свои — пламя созвездий,

Длинные Вакха ресницы и кудри, достойные Феба,

Мраморный лик — не покрыт еще даже пушком он.

Шею, изваянную словно из кости слоновой,

Золото уст. И на всем — чистота первозданного снега.

Все удивляет его; и вправду, был дивным он дивом.

И, ревнуя к себе самому, он с собою беседует нежно,

От любви пламенея к себе...

Фрегат гордо скользил по гриве потока. Паруса белели под солнцем. Слуги спорили с матросами бог весть о каких пустяках. Было также слышно, как негромко бранятся о чем-то между собой работники типографии. Из каюты доносился женский голос, но нельзя было разобрать, кто говорил — Анастасия или кормилица Аргира.

Антиох вдруг обратил к отцу хрустально-чистый взор:

— Диву даюсь порой, государь, на дела людские глядя. Люди гоняются за тенями. Люди влюбляются в тени и от той любви тают и гибнут.

— О каких тенях говоришь, сынок?

— О тех, коими полнится свет. Ибо все в нем — тени: богатство, слава, власть. Диву даюсь, государь: как люди не могут понять такую истину? Разве братья мои стали бы дружить с чаркой, осознав это? Стали бы надо мной насмехаться, словно над дурачком, видя меня с книгой в руках? Разве знатные люди мира не презрели бы зависть, лесть, наветы, вражду? Или не разумеют святые слова писания: «Все есть суета и веяние ветра»?

На палубе появилась княжна Мария. За ней, легко поддерживая ее под локоть, выступала Анастасия Ивановна. Обе стали прогуливаться, перешептываясь о чем-то. Для дочери Кантемира плавание оказалось трудным: близившаяся к разрешению беременность переносилась нелегко. Мерное покачивание судна, правда, не доставляло удовольствия и прочим женщинам. Никто не хотел, однако, казаться капризным. Разве в карете не следовала при войске ее величество императрица? Разве не осматривала она берега в подзорную трубу, стоя на мостике, рядом во своим августейшим супругом? Так что же, трясти свои кости в экипажах, по суше? Ни за что на свете! Мы не хуже, не хотим быть хуже и не будем ни в чем хуже надменной Екатерины! Пусть знают о том и некие сенаторы державы, особенно же его величество царь Петр, приезжающий к ним, чтобы повидаться и спросить о здоровье почитай что каждый день.

— В такую же тень влюбилась и наша княжна, — безжалостно продолжал размышления вслух Антиох.

Замечание заставило князя вздрогнуть. Не выдавая своего смущения и не браня младшего сына, невинного в своей жестокости, князь неслышно удалился и заперся в каюте. Иван Ильинский оставил в ней на столике листок бумаги с текстом манифеста, адресованного народам южных областей. Кантемир написал его на греческом, Ильинский перевел на русский, а Кадыр Мухаммед — на турецкий и арабский языки. Наборщики постарались поскорее его набрать и заключить в формы. Можно печатать хоть сегодня.

«Божиею поспешествующего милостию, мы, Петр I, император всероссийский, самодержец восточных и северных царств и земель от Запада к Югу, государь над землею, царь над морями, и многих других государств и областей обладатель, и по нашему императорскому достоинству повелитель, и прочее.

Всем подданным его величества, всепресветлейшего, великомочного, благополучнейшего и грозного старого нашего верного приятеля шаха державного и в службе его состоящим частнейшим и почтенным сипазаларам, ханам, корбшикам, агам над пехотою, тобжибашам, беглербегам над армиею, султанам, визирям и другим начальникам, полковникам и офицерам при войске, также почтенным учителям, иманам, муэдзинам и другим духовным особам, и надзирателям над деревнями, купцам, торговым людям и ремесленникам, и всем подданным, какого б оные закона и нации ни были, объявляем нашу Императорского Величества милость.

По получении всеми сего нашего императорского указа да будет вам известно, что как в 1712 году от рождества нашего спасителя Иисуса Христа (то есть от Магомета в 1124 году) состоящий в подданстве Его Величества, всепресветлейшего, великомочного и грозного нашего верного приятеля и соседа, государствами и землями знатнейшего персидского шаха, владелец Лесгинской земли Дауд-Бег и владелец Кызы-Кумыцкие земли Сурхай...»

С какой стати Антиоху пришли в голову эти размышления о тенях? Почему полагает, что княжна влюбилась также в тень? Почему дитя вообразило, будто, кроме теней, ничего уже не осталось под сводами вечных небес?

«А понеже наше Российское государство сими злодеями как в имениях, так и в чести весьма обижено, и не можно за то получить никакой сатисфакции, то мы, помолившись господу богу о победе, сами намерены идти с нашим непобедимым войском на оных бунтовщиков, уповая, что мы таких врагов, кои обеим странам толь много досады и вреда причинили, по достоинству накажем...»

Может быть, Антиох готов обвинить в погоне за тенями и меня самого? Что может он знать? Что — понимать? И почему мороз подирает по коже при мысли о его раздумьях?

«...Також и всем со стороны Светлейшей Оттоманской Порты в сих провинциях для торгов, или других дел, находящимся подданными подаем мы, сверх прежде учиненных трактатов, вновь твердое и несомненное обнадеживание нашим Императорским указом, что по вступлении нашего войска в помянутые страны ничего они опасаться не имеют, но свои торги и другие дела без опасения продолжать будут, токмо бы пребывали в тишине и покое. Такожде мы к наблюдению безопасности для вас и вашего имения отдали строгие приказы нашим генералам и другим начальникам, чтобы всем Светлейшей Порты в сих местах находящимся купцам, если они токмо спокойно поступать будут, как им самим, так и их товарам ни малейшей обиды, вреда или утеснения не чинить, как то заключенный между обеими нашими Дворами вечный мир требует; ибо наше мнение есть не инако, как сей вечный мир содержать твердо и нерушимо...»