Покамест же приговоренных оставили под стеной, в сторонке, как следует скрутив им перед тем руки веревками. Оба, казалось, вконец надломились от страха смерти, как умирающий от чахотки в последний свой час. Путы им разрезали, чтобы могли сами опереться о землю, поклониться востоку: сотворить крестное знамение. С двух сторон обоих стерегли два здоровенных воина, державшие ладони на рукоятях сабель. Икнуть не успеешь, как клинки вылетят из ножен и просвистят над ухом.

Тодерикэ Спынул каялся в грехах. Душа его, казалось, вот-вот изольется до капельки в причитаниях. Казначей колотил себя кулаками по лбу. Он кусал себе пальцы и царапал тело ногтями, пока не искровянился весь. Бился головой об землю и о стену, моля казнить его поскорее, сжечь его в огне и развеять пепел, ибо прожил век великим негодяем и скотом.

Воровской же атаман, всем на диво, как был поставлен, так и застыл у стены. Не рвался, не кричал, не противился. Вот так оно, вот так, покачивали головами иные, все у нас до поры до времени, и гордость и крепость тела. Не приведи господь оказаться в шкуре этого несчастного.

С той стороны, от крепости, донесся крик. Не то проклятие, не то приказ. Лупашку поднял веки. Бросил лукавый взгляд на воинов, стороживших его, на дворцовую челядь, столпившуюся вокруг. Поднял глаза к вершине стены. Чертовски высокой была государева стена, в три человеческих роста, не менее того. Непросто было ее одолеть. Без надежной подмоги до гребня и не дотянешься.

— Готовы там, эй, вы?

— Готовы!

Веревка с петлей над дворцовой калиткой была уже на месте. Зачем понадобилась им эта чертова веревка?

По ту сторону стены толпились резеши и крестьяне, пришедшие к господарю со своими жалобами. Прослышав о казни двух преступников, сбежались отовсюду и торговцы. Но вот ушей Лупашку коснулся отдаленный, быстро приближавшийся шум. Послышался конский топот: к резиденции князя мчался отряд воинов. Соскочив с коня у ворот, старший из прибывших набросился на стражника:

— Отворяй скорее, дурья башка!

— Не велено, — грубым голосом ответил страж.

— Это что такое! Открывай, пошевеливайся! — заорал старшой.

— А вы кто такие, что ломитесь? — уже грозно спросил охранявший ворота воин.

— Ослеп ты, что ли? Не видишь, что мы государевы люди? Кому еще в таком платье ходить дозволено, окромя княжьих ратников? Прискакали единым махом с восточного рубежа: важные вести для господаря!

— Не велено пускать, — отрезал стражник. Государь с боярами в диване сидят, дела державы и суд вершат.

— Дай пройти, дурень. Людям надо отдохнуть, пока государь не изволит из дивана выйти.

— И этого нельзя, человече. Во дворе готовится казнь, палач ждет знака его милости, чтобы затянуть петлю. Так что нечего вам тут делать. Да вы и не уместитесь: вона вас сколько, как листвы да травы!

Главарь прибывших с границы воинов, однако, не сдавался.

— Дурень-стражник, — сказал он, продолжая наседать, — ты слишком долго сосал титьку у мамаши, потому и боишься всего. Кушай больше шкварок, проклятый иезуит, чтобы прочь от птичьей тени не шарахаться.

Ратники покатились со смеху. Засмеялась и мужичня, стоявшая поблизости.

— Кто шкварками вскормлен, тот и подождать может, — ответствовал привратник. — Ребята, вы, вижу, бедовые; так и быть, взбирайтесь на стену, поглазейте, что приключается с теми, кого мамка от титьки рано отлучила!

— Не такой уж ты, видать, дурень, каким кажешься, — покачал головой старшой. — Кой-когда и твоя башка варить принимается.

Лупашку вздрогнул. Ратник чуть толкнул его сапогом, чтобы не окоченел. Над стеной, один за другим, вырос ряд воинов. Ребята один к одному, крепкие, вооруженные до зубов. Все были в платье кирпичного цвета, с павлиньими перьями на кушмах. Увидев их, капитан стражников побледнел и мигом подскочил к привратнику:

— Кого ты пустил на стену, дубина?

— А что! Пусть глядят...

Капитан затопал ногами в безмерной ярости:

— Сниму голову с дурака!

Воины, взобравшиеся на стену, в это время начали задевать друг друга и возиться, словно были пьяные. Похоже, в них вселился злой дух: одни тузили друг друга коленками, другие плевались. И никого уже не удивило, когда один из них, потеряв равновесие, свалился вниз. Затем упали еще двое. Сбившись в кучу, они заохали, будто до боли ушиблись. Капитан стражников не медля к ним подскочил:

— Откуда вы еще на мою голову, проклятые? Какая нелегкая вас принесла?

Но ругань замерла на его устах. Все, кто был во дворе, умолкли вдруг и склонились в низком поклоне перед входом во дворец, где появился самолично господарь Дмитрий Кантемир-воевода. За князем по обе стороны выстроились бояре. Господарь, дабы лучше утвердился в них божий страх, приказал сановникам и вельможам присутствовать при исполнении своей воли. Отворили большие ворота — не для того, чтобы простой народ повалил валом внутрь, но дабы следил за всем, себе в науку, издалека.

Великий армаш сделал знак. Два пристава схватили Тодерикэ Спынула и поволокли к плахе. Палач, громадина с воловьими глазами, взвешивал на руке тесак и скалил длинные, щербатые зубы. Подтащив к нему осужденного, приставы отступили. Тодерикэ рухнул в пыль, заползал и завыл:

— Не убивайте, не убивайте! Смилуйтесь, не убивайте меня!

Палач высокомерно усмехнулся. Что за жалкая тварь этот боярин, коли боится доброго тесака! Кат схватил жертву за волосы и сунул головой в углубление на плахе. Размахнувшись как следует, коротко выдохнул: «Ухх!». Толпа качнулась в ужасе, послышались жалобные вскрики. Голова боярина скатилась, словно глиняный ком. Палач вытер тесак о траву, поклонился воеводе. Великое искусство государева мастера было доказано вновь: ни единая капля крови не попала на его шаровары.

Настал черед воровского атамана. Те же приставы сдвинули его с места и повели к калитке. Бояре, слуги и простой народ оторвали взоры от тела боярина, время от времени еще пошевеливавшегося в судороге, и стали следить за вторым осужденным. Лупашку шагал неторопливо, чуть покачиваясь. Словно примирился с судьбой и здешний мир для него уже перестал существовать.

Когда они приблизились к нескольким воинам, свалившимся с вершины стены, могучие руки атамана внезапно обрушились на обоих приставов, опрокинув их на землю. Только самые зоркие заметили, как Лупашку, подобный искре, прянул к стоявшим у подножья стены дюжим молодцам. Те взялись за руки, устроив мостик. И забросили по нему осужденного на самый верх, где его подхватили оставшиеся на гребне товарищи. Затем незнакомцы, выхватив сабли, скрестили их с клинками приставов, бросившихся на них. Лупашку спрыгнул в седло прямо со стены. Мгновенно окруженный отрядом всадников, он бросил коня в галоп. Другой отряд, отделившись от ратников, прибывших, якобы, с самой границы, вынув сабли, схватился с княжьими драбантами и стражниками, удерживая их, сколько было можно, на месте, пока остальные исчезли вдали.

Свистели и звякали клинки. Грохали пистоли и ружья. Такого побоища под стенами дворца здешние люди не помнили давно.

Свалка началась неожиданно, как пожар, охватывающий стог сена в летний зной. Отряд гайдуков, похитивший Константина Лупашку, с криками и пальбой скрылся в отдалении. Дмитрий Кантемир, поглазев на свалку, оставил бояр и удалился по переходам во дворец.

В малой спафарии апродов била дрожь, апроды не разгибали спин в поклоне, ибо его милость князь то устремлялся к окну, то бросался, как слепой, в угол горницы, чтобы вернуться затем обратно. Набегавшись, бросил коротко:

— Гетмана сюда!

Апроды скользнули в дверь. Когда Ион Некулче явился на зов, господарь стоял под иконой богородицы, закрыв лицо ладонями. В такие минуты господари — тираны сущие, к государям лучше не приближаться. Поэтому гетман, встав за спиной своего князя, не сразу сумел сказать положенное: «Я здесь, государь!» Горло гетмана пересохло и речи в нем не стало, едва сумел гетман пошевелить губами.