Глаза знатного немца загорелись. Он услышал как раз то, чего ждал. Новость получит громкий отклик при берлинском дворе и будет переходить из уст в уста как небывалое открытие.

— Высокородного родителя моего господаря Молдавии Константина Кантемира-воеводу на престол привело его наследственное право. Взяв в руки бразды государственного правления, отец нашел родину разделенной раздорами и враждой. При предшествовавших ему княжениях бояре Земли Молдавской вышли из повиновенья князьям, ибо прежние воеводы были слабы разумом и бессильны в делах власти. Каждый боярин не без права полагал до того, что, чем громче будет он кричать, тем охотнее его станут слушать. Бояре ненавидели друг друга и враждовали, клевеща друг на друга, предавая и разоряя друг друга. Отец мой, Константин-воевода, со всей строгостью присмотрелся к их делам и призвал к порядку. По-новому устроил государственные дела. Отдал в руки палачей злоумышленников и воров. Приструнил бояр справедливым, всенародным судом. Будучи независимым и мудрым государем, отец всю жизнь лелеял мечту об освобождении от чужеземного ига и непременно осуществил бы ее, если бы ему не помешали государи окрестных стран, более всего — польские.

— Ваше высочество ведь побывало у турок в заложниках, — вставил Воккеродт.

— И это, может быть, было для него важно, но не могло бы остановить. Мужественное сердце отца моего согласилось бы пожертвовать любимым сыном ради вольности родной земли.

— Теперь рассуждения вашего высочества для меня яснее, — заметил немец. — Но что было — миновало. Ваша светлость исследовали глубины истории, философии и языков у славных учителей. И сами написали прекрасные книги. Поэтому Берлинская академия обращается к вам с просьбой составить для нее список трудов вашего высочества и просит также написать книгу о Земле Молдавской. Европа слишком мало знает об этом государстве. История, географические особенности, обычаи и государственное устройство Молдавии у нас никому не известны. Со стыдом должен признаться: будучи неплохим знатоком географии всего мира, я не могу ничего сказать о вашей стране. И искренне о том сожалею.

— Сожалею о том и я, — вздохнул Кантемир. — А книга о географическом положении и внутреннем описании Молдавии давно живет в моих мыслях. Да и заметок для нее у меня уже накопилось немало. Остается засучить рукава и замесить как следует тесто...

— Отлично! — обрадовался Моганн Воккеродт. — А я бы охотно помог.

— Буду искренне благодарен.

Дни нашей жизни быстротечнее речной волны. Только-только прошумела весна, и вот уже лето. После лета пришла осень, и ее же в свое время вытолкала со двора зимушка-зима. Только что ты был молод, и вот уже надвигается старость. Резвился, как жеребенок на лугу, гикал на весь лес, и вот штаны на тебе уже обвисли и болтаются, и стоит чуть пробежаться, как за горло хватает одышка и кашель.

Так в морозный январский день делился мыслями дед Трандафир Дору с белоснежным жеребцом, подаренным Дмитрию Кантемиру самим российским царем. Дед выглаживал жеребца скребницей, а тот похрустывал овсом. Кончилась чистка — пришла к концу и торба с зерном, надетая на конскую морду. Дед Трандафир уселся на край яслей, чтобы дать отдых старым костям. Жеребец чихнул, затем положил голову на плечо старого воина, как поступает достойное и умное животное, каким он и был.

Дверь конюшни приоткрылась, и в нее еле протиснулся камерарий Антиох Химоний в необъятной медвежьей шубе и огромной кушме из бобрового меха. За ним вкатился клубок метели, принявшейся кружить между столбами, раскидывая токи теплого воздуха, бросившиеся ему наперехват.

— Где ты есть, мош Трандафир? — заорал камерарий, обрывая сосульки под замерзшими усами.

— Я здесь, слепая камбала, не видишь, что ли?

— Теперь вижу, дед Трандафир, да все как сквозь сито. Бывают у нас тоже злые зимы, но здешние — беда бедой...

Похлопав коня по холке и лбу, он оперся о столб рядом с дедом. Конюшня освещалась единственным оконцем, крохотным, словно зеркальце, так что внутри всегда стоял полумрак.

— Здоров ли, дедок?

— Здоров, спаси тебя Христос.

— Коня-то выгулял? Дал размяться?

— Выводил.

— Добро. Я вот только возвратился из наших сел. Собрал подушное, так что можно и перевести дух. Ну и злые в сих местах мужики...

— Прогнали, что ли?

— Покамест нет. Но чуть до того не дошло. Вот они тут — что твой мул: знает, что идти придется, но ложится. Знают, что от уплаты подушного никуда не денутся, но изворачиваются, выкручиваются, матерятся...

— Так, небось, нечем им, беднягам, платить...

— О том мне их не велено спрашивать, мош Трандафир.

— Как бы не взъярились однажды, не переломали тебе кости...

Химоний невесело вздохнул и перевел разговор на другое.

— Перед самой Покровкой дорогу преградили две санные упряжки с какими-то превосходительствами, со стражей. Солдаты сказали мне, что господа их поехали к нашему воеводе. Так что я проводил их сюда.

— Кто же это был?

— Дружки нашего государя. Один — Воккеродт, немец, второй — Федор Поликарпов, начальник над книгопечатнями, которые здесь зовут типографиями.

— Пить, небось, приехали?

— Это уже не наше дело. Может, пьянствовать, может, и с каким делом.

— Дай им бог здоровья!

— Дай бог.

Оба прислушались к свисту ветра.

— Так вот, дед Трандафир, хотя я недельки четыре как не видал жены, а не стал спешить к ней, но бросился к твоей милости. Бродят мысли, от коих нет мне покоя.

— Выкладывай!

— Началось дело-то еще весной, когда его милость воевода повелел собираться и отправляться в путь.

— Когда вы бросили меня здесь, словно дурня какого, — припомнил дед.

— Так было велено. Твоей милости на месте оставаться, за белым конем неотступно ходить.

— Ну-ну, дальше!

— Вот и я, мош Трандафир, о том мыслю: господин есть господин, в его власти — булава и приказ. Так оно — от бога. Забота же о господине нашем и охрана живота его — в наших руках.

— Ну-ну?

— И приметил я, и, поразмыслив, понял, что наш воевода впал в известный соблазн, так что дело нынче — не чисто.

Дед Трандафир с удивлением взглянул на камерария.

— Не ходи вокруг да около. Говори прямо.

— Расскажу, мош Трандафир, по порядку, ты уж сам кумекай, в чем тут смысл. Как тебе уже известно, государь наш вместе с Воккеродтом, с грамматиком Гавриилом и Кондоиди, с сыновьями и со мной из Москвы направился к Черной Грязи. Въехали в тамошний дворец, и я уже думал, что лето для нас пройдет в спокойствии. Воевода ходил хмурый и гневный. С тех пор, как преставилась княгиня наша Кассандра, мало кто видел его улыбку и слышал смех. Но и отдыха себе не дал. Через две недели приказал запрягать; проехали мы в Соломино, в пяти сотнях верст отсюда. Князь по-прежнему был мрачен и зол. На долгий путь не стал брать возов с харчами да дойных коров, как полагается, — велел грузить сумки да лари с книгами и пергаменами. На привалах бродил с Воккеродтом и грамматиком из оврага в овраг, из урочища в урочище, искал развалины старых крепостей и памятники. Заезжал в монастыри и церкви, принося дары и советуясь со святыми. И по сто раз на дню то тут, то там присаживался на камень и вписывал что-то в потайную тетрадь; грамматик-то Гавриил неотступно за ним ходил, носил чернильницу да перья...

Дед Трандафир поднялся с места и направился не спеша к темному углу в конюшне. Вернулся, неся мешок зерна, засыпал его белому коню.

— Что на это скажешь, мош Трандафир?

— Пока молчу. Дальше!

— Через Соломино попали мы в Морево. Навстречу князю в том месте повалили мужики. Стали ему говорить, что Морево — не село, как ему полагается быть, но забытая богом деревенька. Что других-де жалоб нет, только вот не дал им господь церквушки, негде даже исповедаться. Построили бы сами, да бедность не дозволяет. И увидел я тогда в глазах государя нашего словно искру. Изменился государь на глазах. Поднял руку над мужиками, стоявшими на коленях, и обещал построить для них божий храм. Все расходы, мол, берет на себя. Пусть только дадут людей, чтобы помогали обжигать кирпичи и ставить стены. А возвратившись в Соломино, где мы тогда обосновались, воевода спросил бумагу и кусок угля. И нарисовал, вместе с Воккеродтом и Гавриилом будущий моревский храм, каким тот должен стать.