Солнце склонялось к своему закатному пределу. В долине Праховы, там, где произошла минувшей ночью кровавая бойня, драбанты воеводы Матея складывали тела убитых в штабеля и бросали в быстрые воды реки. Сотни конников, которые в ту ночь отправились грабить окрестные села и добывать выпивку, возвращаясь под хмелем, попали в руки валашских драбантов. Никак не понимая, почему их стаскивают с седел, хихикали и переругивались с валахами, принимая тех за молдаван.

— Погодите, дураки! Мы и для вас припасли вина. Угощайтесь! — говорили они.

— Теперь уж мы вас угостим, как полагается! — отвечали драбанты и швыряли их в Прахову. — Пейте, пока не лопнете! — кричали вдогонку.

Матей Басараб со свитой стоял и глядел на груженные всяческим добром возы молдавского господаря.

— Ну вот и рассчитался Лупу за причиненный земле нашей разор, — сказал спафарий Диику. — Много добра в этих возах находится.

— Потерял воевода и войска достаточно. Теперь уж, полагаю, пропадет у него охота на чужой престол зариться, — проговорил Матей. — Возблагодарим отца небесного за подмогу!

— А с теми, что в плен взяты, — что делать? — спросил один из капитанов.

— Кто поздоровей, того в соляные копи отправить, а немощных — смерти предать! — приказал воевода и вскочил на своего каурого коня.

В Тырговиште бояре и господарь уселись за длинные столы и начался пир великий в честь одержанной победы. Пили и ели валахи и были веселы, в то время, как побежденный господарь переправлялся через Милков на свою землю, без войска, без свиты, с единственным ратником и тем — в одной рубашке. Так ехали они, пока не достигли дальних окраин стольного града. По дороге встречались то группы конников, то сеймены — кто раненый, кто хворый, и все проклинали и ругали воеводу на чем свет стоит. Лупу слушал их брань и гнев закипал в его сердце. Со злостью смотрел на этих оголодавших, грязных, оборванных людей, которые совсем недавно, гордо восседая на сытых конях, вступили в Валахию, уверенные в своей победе. Черная безнадежность охватила его. И на этот раз планы провалились. Потери настолько велики, что и подсчитывать их не хотелось. Всю дорогу он почти ничего не ел. Только пил воду. И сейчас страдал от жажды. Ратник озабоченно глядел на господаря.

— Съешь, твоя милость, краюху хлеба. Чего на нее гневаться. Хлеб — тело господне! — говорил он.

Но Лупу клал в рот крошку, а хлеб возвращал. Ратник покупал на свои малые деньги то кусочек копченого мяса, то соленую брынзу и все отдавал воеводе, а сам довольствовался хлебом и водой.

— А ты чего не ешь? — спрашивал Лупу.

— Мы к такой пище не привычные. Рады, когда хлеба хватает, а о копчености никто и не думает. Это еда боярская.

— Как зовут тебя, парень? — спросил однажды воевода.

— Штефан, твоя милость, Штефан.

— Из каких же ты мест?

— Из Рэден, лесных мест. На берегу речки Кулы, если твоя милость знает.

Воевода замолчал. Горечь жгла его сердце. Добравшись до дворца, он заперся в малой гостиной и пребывал там несколько дней подряд. Жажда мести овладела им. День и ночь метался по комнате, как тигр в клетке. Когда ненависть стала понемногу утихать, он вышел в малый престольный зал и приказал позвать Иона.

Молодой господарь явился, опираясь на руку госпожи Тудоски.

— Счастлив, что вижу тебя в добром здравии, твоя милость батюшка! — поклонился Ион.

Лупу тяжело вздохнул.

— Лучше бы тебе вовсе не видеть меня, сын... И на этот раз счастье не сопутствовало нам. Погнавшись за вторым престолом, остался и без первого. Враг мой смеется и радуется погибели моей...

— Не печаль свое сердце, отец, твой престол ждет тебя, — сказал Ион, и в голосе его звучало сострадание. — Созову бояр и объявлю свою волю.

— Я вдоволь испил из чаши позора и неудач, — скрипнул зубами Лупу, — но пусть Матей не думает, что прижал меня к земле! Как бы не пришло время, когда закую его в кандалы. Не будет мне покоя ни днем, ни ночью, пока не увижу его согнанным с престола!

— Не печаль свое сердце, твоя милость!.. — прикоснулась к его плечу Тудоска. — Соблюдай посты, молись святым, дабы прояснили мысли твои и утолили страдания духа твоего.

— Все свершу, но только, когда увижу его во прахе. До того, пускай все знают, — и те, кто на нашей земле, и те, кто правит в Порте, — не будет мне покоя.

Тудоска утерла свое залитое слезами лицо.

— К погибели ожесточение твоей милости. Ужели ты не видишь, раздоры ваши только разоряют страну? Народ голодает и села пустеют, а нехристи ликуют.

— Не долго радоваться будут. Теперь пускай султан посылает янычар и спахий, чтоб прогнали иуду.

— Всех Матей дарами завалит и терзания твои бесполезными останутся.

— Словами Варлаама говоришь, госпожа! — нахмурился господарь. — Враги окружают меня со всех сторон, а твоя милость советует мне накрыться епитрахилью?

Госпожа Тудоска отступила в ужасе. В глазах супруга пылал мрачный огонь, сродни безумию. Ни ее молитвы, ни советы не могут погасить его. Совсем разбитая, она покинула престольный зал.

После обеда воевода Ион собрал большой диван.

— Поелику чувствую себя немощным и хворым, — сказал он без всякого вступления, — и нет у меня сил княжить над нашей землей, возвращаю престол отцу моему, его милости воеводе Василе Лупу.

И вновь прочитал митрополит молитву и помазал на княжение воеводу.

А бояре стояли, покорно опустив глаза, со смиренным выражением на лицах, но про себя насмехались над этой сменой господарей. До их ушей дошло, что господарь Лупу от страха перед Матеем бежал в одном исподнем. И с притворно печальными лицами шептали друг другу: «Хоть бегство и позорно, бегать все же полезно».

Начальник янычар, спасшийся в ту ужасную ночь с немногими своими людьми, смиренно стоял перед великим визирем и докладывал, какую бойню устроили войску Василе Лупу.

— Много пропало и наших янычар, но все больше гяуров молдаван и татар. Из пятнадцати тысяч на поле осталось — восемь тысяч. Многих Матей схватил живыми и казнил.

— Старый пес! — взревел великий визирь. — Как он посмел поднять меч на султанских янычар!

— Стояла глубокая ночь. И не видно было кто свой, а кто чужой.

Пылая гневом, визирь отправился в сераль к султану и доложил о невиданной наглости непокорного валашского гяура. Не долго думая, Мурад велел послать приказ силистринскому паше идти в Валахию и схватить Матея.

— В цепях привести его к нам на суд!

Таков был приказ султана. Визирь, однако, получив от Лупу деньги и дары, послал в Силистру, якобы от имени Мурада, приказание паше самолично отправиться в Мунтению вместе с сыном молдавского бея и возвести его на престол. А непокорного воеводу Матея схватить и связанным доставить в Стамбул.

Как только паша получил грамоту визиря, он снарядил гонца в Яссы с поручением передать молдавскому воеводе, чтобы тот без промедления отправил сына в Силистру, откуда сам паша отвезет его в Валахию и возведет на престол.

— Ну, на этот раз не выкрутиться, мерзавцу! — радостно потирал руки воевода Лупу, беседуя со своим великим логофетом. — Не посмеет он поднять оружие на пашу. А если и станет противиться, престол так или иначе утратит. Не потерпит султан подобного неповиновения. Приготовить все необходимое для дороги! — приказал он. — И чтоб свита сопровождала воеводу Иона и все, что потребуется для его восшествия, чтоб было.

Деревья роняли листву, собирались в стаи перелетные птицы, люди убирали урожай. Дни растворялись в ранних сумерках, ночи становились все темнее и таинственнее. Стонали в пустынных полях сиротливые ветры, шелестели унылые дожди. Наступила осень...

Воевода Лупу сидел в своем позолоченном кресле и задумчиво смотрел, как по окну, словно слезы стекают струйки дождя. Перед ним на стуле с высокой спинкой расположился постельничий Енаке Катаржиу и взволнованно мял в вспотевших ладонях свою меховую шапку. Он должен был сопровождать воеводу Иона в Силистру и оттуда ехать в Валахию, чтобы подготовить все необходимое для возведения на престол нового господаря. Много забот, вызванных слабостью и болезненностью юноши, навалилось на плечи постельника... Но что делать? В таких случаях говорить с воеводой бесполезно.