— А не хвастаешь?

— Ни капельки, государь. Баба того достойна.

Кантемир усмехнулся:

— Но когда и в чем проявилось ее мастерство?

— Помилуй, государь. Проболтался я и признаюсь теперь без лукавства: моя камерарица Катрина скроила и сшила тайно европейское платье, лучше какого и быть не может.

— Для кого же? — удивился Кантемир.

Химоний мелко-мелко заморгал:

— Для твоего высочества, господин... Так уж мы помыслили с нею, что твоему высочеству в Питербурхе оно пригодится...

Кантемир посмотрел на него долгим взглядом, в котором не было упрека.

— И верно рассудили, — сказал он. — Принеси-ка его, примерю. Но сперва пригласи-ка сюда Хрисавидия со всем, что требуется для бритья. Пусть захватит и ножницы, — добавил князь, будто между прочим.

Химоний поспешно вышел.

Кантемир постоял немного на том же месте. Потер руки, словно от удовольствия. Князю вдруг безумно захотелось порезвиться. Выбежать со всех ног во двор и попрыгать, всем на удивление, на виду у дворни.

Он сдержал себя. Хлопнул ладонью по разгоряченному лбу и выбранил сам себя строгими словами: «Что с тобой, человече? Как можешь поддаваться ты такому порыву, хотя бы и в мыслях? Ты, зрелый годами муж! Ты, человек большого полета, возвысившийся мыслью над убогим твоим земным пристанищем, дерзающий судить державы мира, как никто до тебя не судил! Взирающий глазами пророка на племена земли и предсказывающий им избавление! Исследовавший мыслью земные пашни и небесные, составивший историю Оттоманской империи, описавший географию, политику, обычаи и нравы Земли Молдавской, сочинивший иные книги... Как можешь позволить себе такое ты, более философ и ученый, чем правитель и князь, хорошо помнящий слова прискакавшего из-за течения Аракса посланца татар, сказанные им великому Александру: «О Александр! Не верь удаче, ибо наделена не ногами, но крыльями: может взлететь и навеки покинуть человека, но не может надолго удержаться на том, на кого садится, ибо не имеет ног!..»

Не усомнился ли ты, наконец, в истинности псалма, вещающего: «Обновится ли, словно у орла, юность его?»

О государь и человек! Избавься же от обмана. Оставь пустые мечтания!»

В коридоре прошелестели шаги Хрисавиди, обутого в шерстяные чувяки. Слуга нес ножницы, мыльную пену и острую бритву.

Кантемир отступил к креслу. Перед взором опять возникло прекрасное создание его воображения — образ младшей дочери Ивана Юрьевича Трубецкого, с удивлением восклицающей:

— Где же ваша бородища, князь?!

30 августа, в лето 1721 от рождества Христова, в маленьком финском городке Ништадте роскошные журавлиные перья окунули в чернила и с поклонами подавали высоким российским послам Андрею Остерману и Якову Брюсу и высоким шведским представителям Иоганну Лилиенстротту и Отто-Гейн-Голт Стермсфелту, дабы они, после долгих споров и взаимных уговоров, поставили свои подписи под текстом договора, возвещавшего цивилизованному миру: «...Известно и ведомо да будет сим, что понеже высокоблаженной памяти между его королевского величества, пресветлейшего, державнейшего короля и государя Каролуса XII Свейского, Готского, Венденского короля, и прочая, и прочая, и прочая, его королевского величества наследниками шведского престола пресветлейшею, державнейшею королевою и государынею Ульрикою Элеонорою Свейскою, Готскою и Венденскою королевою, и прочая, и прочая, и прочая, и пресветлейшим, державнейшим королем и государем Фридрихом Первым Свейским, Готским и Венденским королем, и прочая, и прочая, и прочая, и королевством Свейским, с одной, и его царским величеством, пресветлейшим, державнейшим царем и государем, Петром I, всероссийским самодержцем, и прочая, и прочая, и прочая, и Российским государством, с другой стороны: тяжелая и разорительная война уже от многих лет началась и ведена была, обе же высокие стороны по возбуждению богу благоприятного примирения о том мыслили... и согласились...»

Далее следовали статьи долгожданного мира со шведами.

Несколько дней спустя капрал Обрезаков спрыгнул с борта корабля в гавани Петербурга и поспешил со всех ног к своему государю, дабы порадовать его величество долгожданной вестью. Ибо дело было не только в мирном договоре. Речь шла об окончательной победе российских войск над армией, которой совсем недавно смертельно боялись могущественнейшие державы мира. Россия возвращала себе области, завоеванные шведами в минувших войнах, и присоединяла другие, новые. Главное же — для России — навсегда был теперь открыт прямой водный путь в Балтийское море, для торговли с Европой, с любой страной, которая того пожелает.

По улицам Петербурга стали разъезжать, объявляя о заключении мира, группы всадников, по двенадцать драгун в каждой, в зеленых мундирах с белыми шарфами через плечо, с флагами и масличными ветвями, с двумя трубачами впереди.

Празднества и машкерады потянулись чередой на много дней и недель.

23 сентября, после полудня, из Ништадта прибыл гвардии капитан Иван Шарапов, вручивший его царскому величеству грамоту об утверждении мира с подписью его королевского величества Фредерика I Шведского. И торжества разгорелись снова, еще более радостные.

Царь Петр, в сопровождении сенаторов и верных советников, с многими знатными людьми, вступил в собор святой Троицы, чтобы отстоять благодарственный молебен и вознести хвалу, по обычаю, сотворителю и охранителю ничтожного племени человеков. Не вместившиеся в храме столпились на окружающей его площади и на прилегающих улицах, сдерживаемые шеренгами вооруженных солдат. То тут, то там среди простонародья возникали перебранки и даже драки. Но стражи порядка немедля бросались на шум и утихомировали повздоривших.

На западной стороне площади выбили днище из бочки. Но не для того, чтобы утолить жажду множества пересохших глоток. Вышел строжайший наказ — пить вино только после того, как его царское величество выйдет из собора и подает знак Антону Девиеру, полицмейстеру. Бочка была открыта только для того, чтобы какой-то майор, старый и седой, но еще крепкий и упрямый на вид, смог наполнить вином свой ковш. Получив свою порцию первым в знак признания его высокого достоинства и заслуг, майор взобрался на днище другой бочки, еще не выбитое из крепких клепок, очертил своей посудиной широкий круг, пролив светлые капли на шапки ближайших зевак, и молвил голосом, исходившим, казалось, из страшной сказки:

— Люди добрые! Православные! Ведомо ли вам, кто я есть?!

Услышав такой вопрос, одни засмеялись, думая, что перед ними пьяный или малоумный. Другие посмотрели на него внимательно, догадываясь, что он — старый воин и трезв как стеклышко.

— Ежели ж вы не знаете, люди добрые, кто я таков, — продолжал майор, и рука его после каждого слова вздрагивала, поливая собравшихся каплями из ковша, — ежели того не ведаете, да будет вам ведомо впредь, что видели своими глазами и слышали своими ушами Сергея Бесхвостова. Поглядите же на него хорошенько и запомните накрепко, дабы каждый раз, встречая, склониться перед ним и приложиться к его руке. По какой же причине, люди добрые и братья? Ибо сотворен есми из железа!

Теперь принявшие майора за безумца или пьяницу расхохотались по-настоящему. Понимавшие же, что он трезв, глядели на него не без страха.

Сергей Бесхвостов освежил губы святым питием из ковша, погладил бритый подбородок, бережно, словно сокровище, повернул багровый нос и пряди волос навстречу ветру; затем внезапно ударил себя кулаком в грудь. Ударил с такой силой, что сам пошатнулся и чуть не свалился с бочки. Пролил остатки вина на окружавших его любопытных.

— Слушайте же хорошенько, православные, железного разумника по имени Бесхвостов. Ибо вижу, что многие из вас хотели бы мне поверить, да мешает им смех. Другим же, вижу, и верить-то не хочется, да не могут иначе, ибо ведают всем известную истину, что с языка Сергея Бесхвостова за всю его жизнь не слетело ни слова лжи. Господь да хранит и вас, братья, от греха! Посему же прошу с покорством и этих, и тех навострить слух словам моим навстречу, дабы уразуметь из них, что к чему. Случалось ли вам слышать правдивый рассказ о шведском короле Каролусе?.. Отлично, ежели случалось! Ибо то был, братцы, воистину великий король! Не давайте снова волю глупому смеху и не подмигивайте мне со снисхождением, а лучше послушайте терпеливо. Ибо кто глядит с терпением в уста испытанным старцам, тот не сделает ложного шага в дальнейшей жизни. Да и спешить вам покамест некуда, ибо его царское величество менее двух часов под своим балдахином в соборе не отстаивает. Так вот, король Каролус со своим войском разгромил и датчан, и ляхов. Едва появлялся тот король на поле брани, и от его дыхания всяк живой неприятель либо утекал со всех ног, либо прощался с жизнью. Не раз громил он нас, российских воинов, и требовал с державы нашей дань. К его советам склоняли слух и Османы, и татарские ханы, и немцы, и англичане, и французы, и голландцы, и иные племена. И все обхаживали его, задабривая со всех сторон, страшась его гнева. Ибо прогневить его означало попасть в беду, да в самую страшную! Вот каков был, братцы, король Каролус Шведский. Говаривали иные, что водил он с красотками шашни. Может, то и правда. Кто ныне до постельной сласти не охоч? Говаривали еще, будто был он спесив и жаден к славе. Но кто из живущих с этой слабостью не знаком? Господь милостив и всех простит. Только Каролус Шведский был таким храбрым воином, что спешил повсюду с отверзтой грудью навстречу нулям, и пули разбивались о грудь его и падали на землю. И сабли не боялся тоже. Ты бросался, чтобы его срубить, он же хватал твою саблю за клинок, Вырывал ее у тебя из руки и отбрасывал прочь, словно детскую игрушку. Счастливейшим среди королей был Каролус, да славится вовеки его имя! И умер он тоже не так, как любой смертный, на смертном одре, вздыхая и отдавая по капле душу. Он пал смертью храбрейших из храбрых, стоя! Осаждая норвежскую крепость Фридрихсхалл, король поехал проверять войско со своим генералом Мигретом. Проехал тут, проехал там, отдал приказания, как полагается монарху на войне, поучил своих офицеров уму-разуму. И здесь, видно, было написано ему на роду принять кончину — прилетело к нему со свистом ядро в полфунта весом. Ударило оно короля в голову. И кончился на месте великий король. Успел только схватиться за рукоять сабли, да так и застыл. Если бы успел еще выхватить саблю, может, и отогнал бы от себя безносую, но она в тот раз оказалась проворнее. — Сергей Бесхвостов снова освежил губы остатками влаги из своей посудины. — Так поняли вы, люди добрые, каким великим королем был Каролус Шведский? И мните, что не нашлось на свете царства, дерзнувшего ему воспротивиться? Дерзали-то многие, да что толку? Но вот поднялся, и протер светлые очи, и выпрямил стан свой его величество Петр Алексеевич, храбрый наш царь. И когда схватил он за ворот его величество Каролуса, и когда поднял его в воздух могучими руками, его величество Каролус только икнуть и успел. И этаким манером, шаг за шагом, очистили мы державу нашу от неприятелей и честно возрадовались. А теперь скажите, православные, какой такой богатырь подсобил Петру Алексеевичу, царю нашему, рукава засучить да шведа поколотить? Тем богатырем был я сам, Сергей Бесхвостов, ставший первым солдатом славного Преображенского полка. Без меня не охватила бы Каролуса икота и не склонил бы перед нами голову ныне Фредерик-король. Памятуя о том, Петр Алексеевич в один из дней призвал искуснейшего ваятеля своего Растрелли и приказал, показывая на меня: «Видишь сего героя? Сей — десница моя и сила моя во всех войсках, и следует его обессмертить». Растрелли подумал немного и повел меня в свой дом. Снял с меня мерку и отлил рядом со мною второго Сергея Бесхвостова, из чистого железа, людям в вечную память...