Княжну Марию охватила волна холода; княжна содрогнулась. Но не простою дрожью, а колдовской; от княжны она передалась Петру. Могучая сила заставила его отшвырнуть прокуренную трубку и с шумом подтащить стул к креслу, где сидела Мария. То же волшебство принудило его взять ее руки и накрыть их, как птенцов, ковшами своих огромных дланей.

Иван-царевич из старой сказки опять проснулся в грозном повелителе.

— Дорогая, обиженная девочка! — молвил Петр голосом сказочного доброго принца. — Я полюбил тебя без каких-либо особых намерений. Полюбил просто так, нежданно, за молодость твою, за ум, за то, что ведомо только богу, за то, наконец, что ты есть ты... Гляжу в глаза твои и не вижу в них и тени коварства или хитрости, или тайного помысла. Ты излила мне свои горести с чистотою и искренностью, как весеннее облако изливает свой первый гром, благую весть для жаждущих нив. И этим нравишься мне, и этим ты для меня редкостное существо. Но сможешь ли ты понять и меня? Знаешь ли как следует Екатерину Алексеевну? Дорогая обиженная княжна, Катенька любит меня и чтит более, чем самый преданный пес. Она никогда не связывала меня клятвами. Не надоедала жалобами. Знает мои желания и удовольствует меня с избытком. Только...

Петр вздохнул. Поцеловал тонкие руки княжны. Поискал в полутьме трубку, исходившую последним дымком. Сделал несколько затяжек, расхаживая по комнате, словно перед чем-то колеблясь. Когда он снова остановился перед княжной, глядевшей по-прежнему мрачно, облик Ивана-царевича успел раствориться в табачном дыму. Голос царя прозвучал решительно и резко:

— Гут! Родишь мне мальчика — признаю его законным сыном. И станешь ты императрицей на Руси!

Дмитрий Кантемир, обремененный сенаторскими обязанностями, научными изысканиями и литературными трудами, а сверх этого так же — хозяйственными заботами, имел лишь весьма туманные представления об отношениях, сложившихся между его дочерью и русским царем. Супруга же его, княгиня Анастасия, боялась ему о них поведать, дабы князь не помыслил, что она дерзнула бросить ему в том упрек, а княжна не сочла бы ее предательницей.

В один морозный январский день состоялась ассамблея у фельдмаршала Меншикова. Пили шампанское, венгерское и бургундское. Танцевали до упаду. Иноземные гости признавали, что таких блестящих празднеств не увидишь и при высоких и славных монаршьих и княжеских дворах Парижа, Берлина, Вены и Амстердама.

В минуту отдыха Кантемир отошел в сторонку, чтобы покурить. С табачным ароматом сдружилось немало знатных россиян, молодых и старых, и целая толпа с глухим гомоном теснилась теперь вокруг стола с трубками, табакерками и кисетами. Одни выпускали клубы дыма, другие наслаждались запахом чубуков, третья разновидность любителей утыкалась носами в сушеную заморскую травку, которую при всем желании святою не назовешь. Были тут и такие, которые еще не пробовали новое зелье и только облизывались, не решаясь к нему приобщиться.

Важные перемены произошли в поведении Петра Андреевича Толстого. Граф отказался от щекотания ноздрей острым запахом порошка из округлой золотой коробочки и потребовал трубку с янтарным мундштуком, такую же, как у Кантемира. Наполнив дымом легкие, он выдохнул краешками губ два сизых облачка, и повел приятеля в глубину зала, в укромное место. Разглядывая собравшихся глазками, прикрытыми морщинистыми старческими веками, он молвил с таинственным видом:

— К бокалу доброго вина, ваше сиятельство, не мешает добавить мудрое слово.

— Хвалилась как-то редька: хороша я с пчелиным медом, — улыбнулся Кантемир.

— И мед ответствовал, что и без редьки он хорош?

— Именно так, ваша светлость. Мудрое слово полезно и без вина.

— Не буду спорить. А все-таки под звон бокалов плодотворнее и совет.

Кантемир внимательно посмотрел на старого дипломата, искусного в запутывании людей и дел. Добрые отношения между ними установились давно, еще в Стамбуле, когда Кантемир был у осман заложником и только мечтал о свободе — для себя и своей страны. Сведя знакомство с московским послом и советуясь с ним, князь не совершил ошибки. Полезным оказался для него граф и позднее, в России.

— Дорогой друг, — ровным голосом начал Толстой, будто продолжая беседу на ночном привале, у костра из сухого хвороста, — наша жизнь, как ударившая о берег волна, быстротечна и бурлива. Вот мы живы — и вот нас нет. Угасли, и навеки. Но истлевает и рассыпается, как трухлявый древесный ствол, только бренное тело; душа продолжает жить во всем, что удалось сотворить нам силою духа или трудом своих рук.

— Ваша правда, граф. Ибо все можно замедлить, остановить или лишить смысла, кроме бега времени, — философическим тоном подтвердил Кантемир, хотя уже понял, что не одна философия занимала в те минуты старого графа Толстого.

Тогда граф свернул на другую тропу, сохраняя размеренный тон оракула:

— Возлюбленный и славный властитель и покровитель наш Петр Алексеевич по стати своей высок и крепок, словно во цвете лет. Одна седина на висках и свидетельствует о том, что царь наш уже не юноша. Однако в его возрасте человеку пора все-таки помыслить о том, что произойдет после его кончины. Кто возьмет в руки, к примеру, кормило державы после того, как его величество перейдет в мир иной? Первый сын государя оказался непотребным и погиб. Второй ушел из жизни при трагических обстоятельствах. Остаются дочери. Все они — царского рода, но женщина, какой бы она ни была, остается женщиной, и народ принимает ее правление с неудовольствием. Его величество опечален тем. В печали и мы, его верные слуги. Как же выйти из затруднения? — спросил нас его царское величество за бокалом вина, охваченный волнением. Мы ответствовали, что государь наш от бога и народа своего волен в выборе: либо взять новую супругу, либо назначить своим преемником любого, кого соблаговолит, мужа достойного рода. Его величество задумался. Так что не будет чудом, если наследником престола станет росток иной крови. Есть, однако, еще одно дипломатическое правило: слово еще не дело. Слово обретает силу, когда перелито в оружие или написано на бумаге. Посему просили мы пресветлого Царя нашего издать указ, дающий монарху право самому назначить себе наследника. Его величество призадумался снова. По моему скромному мнению, необходим еще один толчок. Было бы благом, чтобы ваше высочество, князь, побеседовали о том с его высокопреосвященством, вице-председателем святейшего синода Феофаном Прокоповичем. Рукою его высокопреосвященства наш монарх и в прошлом писал мудрые манифесты и указы. И если бы ваше высочество постарались поскорее встретиться с архиепископом, дело было бы сделано как раз вовремя.

— Блаженный владыка — одна из лучших опор монарха среди способнейших его советников. Его величество умело устранил от дел беспомощных чиновников, так ловко с ними управлявшихся, что в субботу они ломали все, что успевали сделать за неделю. Не скажу, что совет вашей милости не нравится мне и встречает во мне противника. Но что скажет на то Александр Данилович Меншиков, по моим сведениям, — друг и наивернейший слуга ея величества императрицы?

— Ваше княжеское высочество меня неверно поняли. Не мы, но сам его величество желает такого указа... Коня ставят у той коновязи, на которую указал хозяин!

Толстой странным образом усмехнулся и, казалось, мигнул левым глазом. Он и вправду подмигнул, но не Кантемиру, а внутреннему, собственному демону, с которым вел неустанный совет и спор. С повисшей под мясистыми губами трубкой он по-стариковски удалился, тяжело ступая.

Необычное поведение графа и особенно тайный знак Толстого своему нечистому заронили в душу Кантемира росток горького подозрения. Князь долго пережевывал его, пока не окончился бал. Высасывал из него сок с привкусом желчи также дома, перед сном, и наутро, и весь следующий день. Было ясно: далеко не все свои мысли Толстой облек в слова. О чем же именно граф умалчивал? Почему побуждал его поскорее встретиться с Прокоповичем? Скрывался ли за всем этим какой-то тайный замысел? Или Толстой поступал по-товарищески, из дружбы?