— С ума тронулись, что ли? — прервал рассказчика другой сторож. — Кто же, будучи в своем разуме, вот так с головой в петлю лезет?!

— Господь, видно, послал испытание, — вздохнул Антон. — Да и что нам еще было делать? Не прошло и недели, как боярин приказал одному из слуг привести мою цыганку к нему в камору. Потом запер дверь и продержал ее у себя в постели два часа. Когда я о том прознал, Профира выбежала в ворота и пропала. Люди видели, как побежала к Тетереву. Побежал я за ней, как сумасшедший, но не догнал. Только и увидел издалека, как она, перекрестившись, бросилась с высокого берега в реку. Я плавать не умел, стал звать на помощь. Прибежали из села ребятишки, искали ее в течении до самой ночи. Не нашли. Тогда потопал и я вниз по реке. Думал, выбросит ее волнами на берег. До самого Днепра добрался, и — напрасно. Поглотили мою зазнобу глубины.

— И ты оставил тот грех помещику?

— Расквитался.

— Пожег усадьбу-то?

— Нет. Недели три прятался там по лесам, чтобы не зашибли челядинцы его. Высматривал и примеривался. Подсчитывал шаг за шагом хождения боярина и его слуг. Испытал крепость заборов. Придумал, как вынуть без шума стекла. Наточил как следует нож. И в одну ночь прокрался через сад, между службами, добрался до окошка, выходившего на задний двор. Вынул стекло и забрался внутрь, потом поставил стекло на место. В свое время вызнал я, что в доме того боярина обычаи были иными, чем в Российской Земле, на Украине или в Земле Молдавской. Спали там, как французы, каждый в своей постели. Хозяин — в одной, хозяйка — в другой, детишки же — в третьей. Места-то у них в доме хватало. Вот и прошел я тихонечко в спальню хозяина. Завесил окна тяжелыми бархатными занавесками, зажег в подсвечнике свечечку. Негоже ведь разговаривать с человеком в темноте. Он, гад, вскинулся и хотел схватить висевшую на стене саблю. Только я уже его оседлал. Задрожали у боярина губы, обмяк он. «Попытать тебя, — спрашиваю, — или зарезать сразу»? Он просится: «Прости меня, оженю тебя на своей сестре». Вот уж гнида. «Так твой грех, боярин, — говорю ему, — прощения не имеет». Одарил я только раз ножиком-то, и дни его оборвались.

— И не поймали тебя царские-то люди?

— Хехе, — похвалился Антон, встряхнув длинными волосами, искать-то меня искали, преследовать — преследовали. Только не на того напали. А в свое время встретился я с товариществом Якова Дуба.

Второй сторож зевнул и ушел в темноту. Антон тихо запел под нос жалостливую молдавскую песню:

— Эй! Эй, Антон! — тихо позвал земляка Георгинцэ Думбравэ.

Стражник придвинулся носом к двери:

— Чего изволишь, капитан Георгицэ!

— Узнал?

— А как же! Еще с позавчера.

— Отодвинь засовы и бежим!

— Сильно, знать, спешишь?

— После говорить будем, Антон. Лошади поблизости есть?

— Известно, есть.

— Покамест не рассвело — сядем в седла и ускачем!

Антон бросил долгий взгляд на звезды. Словно советовался с ними, но и сдерживал смешок.

— Куда же мы поскачем, твоя милость?

— К его высочеству Кантемиру-воеводе. Не хочешь к нему — поклонимся его царскому величеству. Я служу капитаном у него на флоте, дружу с великими генералами царя.

— Хорошее дело, капитан Георгицэ. Да не очень.

— Почему, Антон?

— Потому, что я связан клятвой. Твоя милость, небось, проголодался?

— Как волк! Принеси хоть ломтик хлеба.

— Да кружку воды?

— Холь и две.

Антон поднялся с бревна, прислонил ружье к стене и исчез во тьме. Но вскорости вернулся, неся флягу. Просунул ее капитану в отверстие над дверью.

— Хороша водица, капитан?

— Хороша.

— Возьми-ка еще корочку хлеба. Чтобы не лишиться тебе совсем памяти.

— Спаси тебя Христос, парень. Почему не отворяешь двери, когда подаешь?

— Чтобы ты пристукнул меня и удрал? Хе! Знаю я, какая она, ваша дружба!

— Это тебя наущает сам черт. Слушайся дьявола и будешь бродить по свету с посохом да сумой, пока не рассыплются от старости кости. Если не случится худшего. А то настигнет вас полк драгун и развеет, словно стаю мух.

Антон прикрыл уши барашковым воротом зипуна и удалился во тьму. Более он не возвращался.

Георгицэ Думбравэ в отчаянии застонал. Коли уж настало время, когда собственные слуги садятся тебе на плечи и взнуздывают, значит — недалеки вселенские бедствия, о коих писано в книгах пророками. И если тебя толкает к гибели земляк, коего ты назвал братом, какой пощады можно ждать от чужаков?

Восставшие пошумели, поволновались и разошлись по своим жалким избенкам. Дольше всех оставалась кучка пьяниц, бестолково переругивавшихся между собой. А ближе к полуночи два бессонных мужика, сойдясь нос к носу, учинили тайный и важный совет.

— Чертов казак всех нас на каторгу загонит, — сказал один.

— Бесперечь, — согласился второй. — Солдаты-то царские миловать нас не станут, как не миловали других. Пожгут избы, как повсюду, постреляют детишек, пограбят, надругаются над девками и бабами.

— Беда и беда!

— Войска, бают, уже подходят. Иные полки до самого Дона посланы.

— Этого еще нам не хватало!

— Казак-то где? Все еще у деда Василия?

— У него.

— Прибьем его и свяжем?

— Что это даст?

— Выдадим начальству. Нас за это, может, и простят.

— Мыслишь, возьмут в разумение?

— Не иначе.

— Надо с Фомушкой поговорить...

Георгицэ Думбравэ к этому времени задремал. Но отдых его был недолгим. Отчаянный крик разбудил капитана среди ночи:

— Братцы! Нас предали! Бра!..

Раздался выстрел, и кричавший свалился на землю. Возле мельницы на резвом коне победно усмехался сам Иван Петрович Измайлов, комендант города Москвы. Снизу к нему уже двигались ряды связанных мужиков, подгоняемых солдатскими батогами. Подскакал разгоряченный офицер, поднес два пальца к шляпе с пером:

— Господин генерал, дело сделано! Село очищено от смутьянов! Вот их ведут.

Подле мельницы солдаты ставили уже виселицы.

К погребу Георгицэ на гладком сером коне подъехал мастер Маня.

«Пресветлому государю Дмитрию-воеводе Кантемиру от Иона Некулче, гетмана, убогого и караемого господом, письмо с пожеланиями здравия. Здрав буди, государь, и ведай, что я, недостойный, коротаю дни у друзей своих в Польше, в убожестве и печали, как суждено несчастному изгнаннику, каков я есть. Ибо с той поры, как покинули мы гнездо родимое, Молдовой именуемое, не находит душа успокоения и сердце — утешения. Воды волнами текут по течению, листья зеленеют и вянут. Лето сменяет зиму, день сменяет ночь, только любовь человеческая неизбывна, не увядает, терпеливо ожидая утешения.

Вчера приходили мои люди с вестями из Земли Молдавской. Послушный воле твоей, государь, сообщаю их в подробностях твоему высочеству.

Истекшею зимой султан прислал фирман о низложении Штефана-воеводы Кантакузина с престола Земли Мунтянской. На его место поставил государем Николая-воеводу, а на место Николая-воеводы в Молдавию затем прислали на третье княжение Михая Раковицэ-воеводу. В ту пору, отбывая в Землю Румынскую, много непотребных слов услышал Николай-воевода от Лупула ворника. После чего Николай-воевода учинил для него великий донос визирю Жин Али-паше. И Жин-паша, пойдя в поход на немца, послал капуджи-баши поймать и взять в железа Лупула. И когда привезли ворника к визирю, тот не стал звать кадия для суда, но велел вывести пленника в поле и снять с него голову, а тело осталось без погребения, и расклевали его птицы. Так пришел конец несытому и завистливому нашему ворогу, коего похищенное, встав поперек глотки, погубило.