Лука-казначей с торжеством вернулся в Яссы солнечным весенним днем. Царя боярин застал на Волыни, в Луцке. И царь подписал договор, составленный Кантемиром. В знак дружбы Петр Алексеевич подарил князю украшенный алмазами медальон со своим портретом, государственную печать и собольи меха. Тайное послание царя начиналось словами: «Пресветлому господарю Земли Молдавской и союзнику Московской Державы».

В ту ночь приехал капитан Георгицэ. Утром, едва воробьи принялись затевать свои свары на плетнях, он вышел вместе с Костаке Фэуряну на веранду. Заложив большие пальцы рук за широкий пояс, поспешно спустился по ступенькам вниз. Остановившись, взглянул на лестницу снизу. Показалось ли ему, что ступеньки подгнили? Очень может быль, не год ведь прошел, и не десять даже лет с тех пор, как их смастерили. Георгицэ прошелся до ворот, осматриваясь кругом да вокруг, словно что-то здесь потерял. Толкнул кулаком угол житницы. Подошел к колодцу в саду. Подозвал слугу, именуемого Антоном, и сказал ему громко, чтоб было слышно и наверху:

— Запрягай волов!

— Понятно, понятно! — сказал Костаке Фэуряну своим стариковским голосом. — Видел, как щурился ты на коровник в углу. Его давно источили черви. Дунь — и рассыплется.

— Ребята сволокут его в овраг, отец. К чему место зря занимать? Глина в нем уже не глина, дерево не дерево Одна гниль да смрад.

— Ну да... Разваливать ты мастер...

— Я и новый сложу мастерски. Было бы здоровье, не принес бы дьявол войны. Ну что, запрягли?

— Запрягли, капитан! Куда двинем?

— Закрой рот и жди, — обрезал Георгицэ Антона. — Был такой — все поперед хозяина выскочить норовил, да закаялся. Не слыхивал о таком?

Антон отступил за воловьи спины. Гляди-ка! Капитан Георгицэ пускает на усадьбе корни!

Обошли вокруг старого коровника. Слуги завязали петлей конец веревки и забросили его на выступ стропила, торчавшего из-под кровли. Схватились все и стали тянуть. Не успели и охнуть, как большой коровник, вспучившись, двинулся на них, словно для того, чтобы проглотить. Разъехался по заклепкам и распался.

— Грузите и везите к оврагу, — скомандовал капитан Георгицэ.

Повернувшись на каблуках, он занялся другими делами. Заборы расшатаны псами и повалены ветрами. Житницы все в дырах и коросте. Колодец без ухода стал пристанищем лягушек и жаб, вода в нем пропахла тиной. Кучи хвороста и другого топлива рассыпаны, под ними собрался аршинный слой навоза, жуки роятся, как в цыганских хоромах. В ульях завелись шершни. Эге-ге ж, сколько надо исправлять и чинить на этом дворе!

Георгицэ пригласил к колодцу Костаке, мастера ям Маню и слугу по прозвищу Кэнэнэу.

— Глубокий? — спросил капитан.

— Сажени три, — ответил Костаке Фэуряну. — Надо бы почистить.

Колодец был выложен камнем, с низеньким дощатым срубом. Под пятой его скрывался обильный источник, так что воды хватало и в самое жаркое лето. Весной, осенью и зимой наполнялся до краев, так что вода из него переливалась в сад. Тогда не требовалось и журавля — воду можно было набрать, опершись одной рукой о сруб. При словах «надо почистить» глаза выкатил мастер Маня.

— Прошу прощения... Стержень в развилке журавля поистерся и более не годится. Так что попрошу господ в сторонку. Поглядите и на мое умение...

Мастер подобрал два прямых столба. Пообтесал их с концов топориком, нанес на них узкие и глубокие борозды. Заставил Кэнэнэу вкопать их в землю, по обе стороны колодца. Раздобыл старую тележную ось. Вставил ее в блок, обмазанный дегтем. Ввел окончания оси в бороздки на столбиках. Повязал обод бадьи и перекинул веревку через блок. Теперь стоило отпустить веревку, и бадья падала вниз, громко хлюпала и наполнялась водой. Когда тянули ее к себе, намотав на руку, бадья поднималась вверх, а Кэнэнэу подхватывал ее и выплескивал в углубление в земле, со стороны дороги.

У капитана Георгицэ были свои заботы. Придет время — будет порядок и на этом дворе. Что могут семеро слуг? Будь у него семьдесят или восемьдесят — он имел бы на кого огрызаться, кого заставлять работать. С божьей помощью, благодаря милостям его высочества Кантемира-воеводы, он добьется для рода Думбрэвянов, соединенного с Фэурянами, нового расцвета. Станет владельцем вотчин и сел. Купит табуны добрых коней. Посадит новые виноградники и сады. Умножит стадо коров, быков и овец. Устроит пасеки и умножит рои. Владея таким добром, и на торговлишку решиться можно. Явится тогда Георгицэ пред светлые очи государя воеводы и попросит: «Дозволь, государь, торговать с Ляшской Землей, с Померанией». И похвалит его воевода: «Добрая думка, боярин Георгицэ, отправляйся!» Тогда-то и будет у него истинный барыш...

Растроганный этими мыслями, боярский отпрыск взялся за топор и принялся дробить сухие ветки. Костаке отошел к забору и выбрал место. Поставил столбики с четырех углов и крест-накрест, а поверх начал укладывать дрова, нарубленные будущим зятем. Но вскоре, вздохнув по-стариковски, опустился на бревно и спросил, будто между прочим:

— Что ж там слышно насчет войны?

— Что может быть слышно? Раз москаль вознамерился драться и поднимается навстречу турку, значит, когда-то им придется схлестнуться лоб в лоб. Если оба противника сильны, дело решает бой.

— Так, так... А воевода на кого ударит?

Капитан Георгицэ поставил на плаху ветвистый обрубок. Притворился, что не понял вопроса. Сказал, сопровождая слова ударами топора:

— Воевода... устроил... стан... за монастырем... за Баликским... Потом... поглядим.

— Не подумай, что тяну тебя за язык. Разные слухи ходят вокруг. Потому и тревожусь. Молчишь? Помалкивай, если тебе того хочется...

Хозяюшка Лина с Профирицей подмели чисто комнаты, вытерли пыль с сундуков и лавок, с оконных рам. Выйдя во двор, Лина удивилась безмерно. Давно в их дворе не было такой суеты. Позвала цыганочку. Вдвоем они бросились в птичник, подняли в нем переполох. Прижали в угол большого петуха с гребнем набекрень — отличного петуха для жирной замы, такой, что и двух мисок мужчине покажется мало.

Хозяйство Фэурянов оживало. Недавно, в первый день пасхи, усох последний из старых корней рода — умер отец Костаке и дед Лины, тот самый древний старик, грозивший кулаком богу и небесам. Деда проводили на погост по всем христианским законам, устроили поминки для убогих, помолились перед иконами за душу усопшего. После похорон Костаке впал в еще более тяжкую горечь и задумчивость. Лишь по большим праздникам еще можно было услышать его смех. И в усадьбе царил покой. Каждый занимался, чем хотел. Дела не спорились. Настала весна — невеселая, ленивая, скупая. И вот уж вовсе нежданно пробудилась жизнь. И словно светлее стало вокруг. Словно размялись затекшие руки. Лина не находила себе места. Семейство и хозяйство Фэурянов возрождались, казалось ей, для сердца ее и души.

Во дворе кто-то коротко выругался. Капитан Георгицэ прицелился топором в очередной чурбак, но лезвие, соскочив внезапно с топорища, со звоном скользнуло вниз в сапог молодого хозяина.

— Сапоги жалко, — развеселился Костаке. — Мясо-то нарастет. — Гергицэ не без смущения усмехнулся. Не справиться с топором, курам смех, — этого ему еще не хватало. Костаке осторожно пробрался между кучками дров, выбрал подходящий кол. Крикнул в сторону сарая:

— Эй, Антон! Ступай-ка сюда!

Антон, разбитной малый, с засученными рукавами вырос перед хозяином, ожидая приказаний. И не успел увернуться, как тот взмахнул дрючком и огрел его по спине. Антон только крякнул и выгнул спину, ожидая нового удара.

— Это у тебя называется топором? — набросился на него Костаке, — Некогда клинышек вбить?

Торопясь уйти от хозяйского дрючка, Антон подхватил валявшийся возле плахи топор и удалился, охая.

Тут легкой искоркой подлетела Лина.