— Разувайся, бэдикэ капитанушко!

— Не стоит из-за царапины...

— Разувайся, не спорь, — настаивала она, дергая его за голенище. — Если не промыть сразу порез, не смазать целебной мазью, появится короста, нарвет и вздуется...

— И нога в конце концов отпасть может, — добавил Костаке, суетясь вокруг них.

— Такие уж вы, мужики, равнодушные и негодные — тараторила хозяюшка, словно бывалая женщина. — Мамочка-мама, поглядите-ка: разрублен ноготь, а он называет это царапинкой!

И, повязывая рану чистенькой тряпицей, приблизила губы к уху капитана:

— Просил его?..

Георгицэ поморщился.

— Некогда было...

— Такие вы все, — разразилась она снова во весь голос. — Неловкие и неумелые...

— Помолчи, сорока! — оборвал ее Костаке. — Зови нас лучше к столу!

За работой появляется аппетит. Заму хлебали молча. Только приступив к мясному, Костаке взглянул по очереди на Лину и Георгицз и молвил:

— Шушукаетесь все да шушукаетесь. Так-то. Хотите сказать что-то, да смелости не хватает. Мне, однако, все видно и понятно. И вот что скажу: давайте начистоту. Отца твоего, капитан Георгицэ, Дамиана Думбравэ знал я смолоду и в войске были вместе, и на разных службах у государя. Были друзьями, немало горя разделили с ним пополам. В той беде, что стряслась при Дуке-воеводе, он не был повинен, всему причиной была зависть да вражда. Ты, слава богу, спасся, у государя Дмитрия-воеводы ты ныне в чести. И в этом для меня — большая радость. Так вот, если думаете, что подходите друг для друга в помыслах и делах, разомкните уста и скажите мне это прямо. Ибо сие предначертано живущим с начала времен. Пока есть силы — дам вам благословение и сыграем свадьбу. Вам завещаю мои земли и все, чем владею. А дальше будете жить сами, как сумеете. Ваш союз, если заключится он по согласию и по любви, согреет мою старую душу.

Лина опустила глаза, Георгицэ тихонько встряхнул кудрями:

— Спасибо, отец, на добром слове и родительской заботе. Только я слуга его милости воеводы. Завтра поклонюсь его милости и признаюсь, что надумал. После этого назначим день свадьбы.

— Его высочеству князю надобно поклониться, — одобрил Костаке.

Профира-цыганка незаметно шмыгнула во двор. Пробралась тайком за угол дома, потом — за забор, за кучу хвороста. Огляделась вокруг, затем зашла в сарай.

Волы жевали свою жвачку. Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь трещины в кровле, тут и там врезали в стены светлые блики. Пройдя в нетерпении столбиками света, Профира направилась к темному углу, где лежала куча сена. Заметила в углу съежившуюся тень, встала на колени и тихо спросила:

— Больно?..

Антон перевернулся лицом вниз. Размазал кулаком слезы — мужику не положено плакать.

— Сними-ка рубаху, — сказала Профира. — Я принесла мазь. Ребра-то целы?

Антон упрямо молчал. Цыганка смело наклонилась над ним, стащила через голову рубашку, словно с ребенка, осторожно ощупала синяк. Склонившись ниже и округлив губы, подула на него, сгоняя боль.

— Не бойся, пройдет, — сказала она. — Только бы не открылась рана, как в прошедшем году... — Она вынула из принесенного ею узелка снадобье из травяного настоя и заботливо, осторожно смазала синяк. Усевшись рядом, подобрала коленки, оперла о них подбородок и пискнула:

— Мне уйти?

Антон выпрямился, сел. В волосах его запутались стебельки сена. В глазах кипели страдание и обида.

— Куда спешишь? — пробасил он. — Бояре не трапезуют на ходу, как мы с тобой. Пока нажрутся — целое поле вспахать можно.

Он обнял цыганку за плечи. Она прижалась к его груди виском.

— Отпустила боль, скажи?

— Душа болит... Видишь, какая жизнь? Ему, кровопийце чертову, что вола ударить, что меня — одно и то же. Подстерегу и проломлю ему голову дубиной!

Профира зажала ему рот ладошкой.

— Молчи, Антон! Не накликай беду!

— Тогда спалю дом.

— Сумасшедший! Тебя повесят! Привяжут к конским хвостам...

— Лучше быть повешенным, чем так жить... Будешь знать — все кончено для тебя... Глупая ты, Профира, не поймешь...

Слова Антона не обидели девушку: в них не было зла.

— Целый год слышу от тебя: давай сбежим. Куда нам бежать. Что будем делать без хозяина?

— Хозяин, хозяин, — озлился Антон. — У меня на плечах голова есть! Что нас здесь ждет? Работа, побои, нищета. Одиночество... Отца я похоронил, братьев, сестер у меня нет, мать с голодухи помирает. Если бы не ты — давно сбежал бы к Константину Лупашку, атаману. Ну вот ты и ревешь...

Девушка прошептала, всхлипывая:

— На что будем жить, Антон, среди чужих? В иных местах разве нет бояр?

— Не с пустыми руками же мы отсюда уйдем. С каких пор в вотчине Фэуряну спину гнем, ни полушки от него не получили.

Оба умолкли. Слушали сладкое чавканье волов и смотрели на солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь прорехи в кровле. Антон крепче обнял девушку за плечи:

— Давай хотя бы целоваться...

Профира хотела воспротивиться, но передумала.

Георгицэ вернулся во дворец на закате. Не успел соскочить с коня, как его встретил Георгий Аристархо, привратник:

— Государь еще до полудня отбыл из города, капитан. Поехал с гетманом и великим шатрарем в лагерь. Тебе приказал неотлучно находиться здесь.

Войдя в свою каморку, Георгицэ впервые почувствовал, как он устал. Тяжелая голова клонилась к мягкой подушке. Капитан сбросил платье. Рассеченный палец еще болел, и он осторожно стал снимать пробитый топором сапог.

Дверь внезапно приоткрылась, и в каморку осторожно проскользнул экклезиарх Эмилиан. За ним шествовал Костаке Лупул, ворник Нижней Земли. На экклезиархе была черная ряса и высокий шелковый клобук, на ворнике — биниш с золотой цепью.

— Прости, сыне, что вторгаюсь без зова, — объявил клирик, протягивая капитану руку для поцелуя. — Его милость ворник Костаке просил показать, где твой приют.

— Спасибо, отче, — отозвался ворник.

Экклезиарх отвесил учтивый поклон и исчез, словно призрак, в темном коридоре. Костаке Лупул, не ожидая приглашения, устроился на обитом кожей стуле в головах постели.

— По хмурому челу вижу, капитан Георгицэ: незваному гостю ты не рад.

— Напротив, польщен честью, оказанной твоею милостью.

На лице ворника проступило туманное выражение дружелюбия и благорасположения.

— Ты провел день в трудах у тестя, Костаке Фэуряну. У тебя ноют кости, тебе хочется спать. Хо-хо, сладок отдых, да не всегда...

Георгицэ взглянул на ворника с подозрением. Боярин прижал ладонью к груди свою густую бороду.

— Напрасно ты не доверяешь мне, капитан Георгицэ. Не бойся меня и не опасайся. Я знавал когда-то твоего родителя, лэпушнянского пыркэлаба Дамиана Думбраву. Потом узнал сына — храброго парня, верного своему государю. Впрочем, я знал его и раньше, когда он был еще несмышленышем. Хо-хо, много лет минуло с тех пор, когда правил воевода Дука... Однажды, при возвращении из дальней поездки, меня застигла в дороге ночь и я остановился в доме Дамиана Думбравы, моего друга. Наутро, в субботний день, родительница твоей милости госпожа Катинка налила в лоханку горячей воды, чтобы искупать вас, самых маленьких. И вымыла всех, кроме тебя: ты один отбивался и кричал: «Не буду мыться! Не буду!» Панна Катинка поймала тогда тебя, зажала между коленями и как следует отшлепала. Потом, вымыв, вытерла полотенцем и хотела нарядить в зеленую сорочку. Но твоя милость, проказливый сорванец, вырвался из рук матери и убежал на дорогу, к большой куче пепла и навоза. Начал сыпать пепел на голову и кричать: «Я размываюсь! Размываюсь!» Ее милость Катинка поймала, правда, тебя во второй раз и хорошенько погладила розгой... — Костаке Лупул тихонько засмеялся. — Так что можешь довериться старому другу вашей семьи.

— Я не боюсь тебя, твоя милость. Дивлюсь только, что пожаловал ты ко мне вот так, один и в ночное время.