— Где можно и в фанты поиграть, и занятные истории послушать, — одобрил Никита Юрьевич Трубецкой, как раз подошедший вместе с Анастасией Гавриловной, дочерью канцлера. Они были помолвлены и не стеснялись, шушукаясь и нежничая при посторонних. К ним присоединились и другие знатные отпрыски, которым наскучил дым салютов и приветственные вопли толп.

— Прошу всех пожаловать ко мне, — с безмерным радушием на лице пригласила Варвара Михайловна. — Кто хочет — пусть играет в фанты. Кому это не нравится, того научу новой карточной игре. Угощу пирожными по итальянскому рецепту. Выпьем шампанского...

Приглашенные, не откладывая, начали протискиваться сквозь толпу, которую перед ними расталкивали слуги. Варвара Михайловна привела их к стоящему рядом старому меншиковскому дворцу, ввела в просторную комнату. Новый дворец фельдмаршала, построенный недавно на Васильевском острове, был громадным для того времени зданием, убранным внутри с небывалой роскошью дорогими коврами, шелками и бархатом, гобеленами и картинами в золоченых рамах, уставленным драгоценной мебелью. Старый тоже можно было назвать роскошным, хотя он и казался более скромным. Мгновенно накрыли стол, откупорили шампанское. Вскоре послышались шутки, веселые возгласы, смех.

Варвара Михайловна незаметно отвлекла внимание княжны от этого веселого беспорядка и, подав ей знак движением бровей, позвала в соседнюю комнату. Это была детская спальня с малыми кроватками и подушечками не более пятачка. Не задерживаясь здесь, перешли в следующую горницу. Варвара Михайловна усадила княжну в удобное кресло.

— Это тайный кабинет супруга моей сестры, — пояснила она. — Здесь ему нравится отдыхать, принимать гостей, диктовать своим секретарям, иногда также развлекаться... Простите меня, княжна, теперь я оставлю вас одну. Конечно, ненадолго. Прошу вас, не морщитесь, вы скоро узнаете всему причину...

Горбунья улетучилась через дверь в глубине комнаты. Княжна поднялась на ноги. Покружила по комнате, разглядывая картины, статуэтки и вазы. Что могла означать странная выходка Варвары Михайловны? Почему она заперла ее здесь, как птичку, и просит обождать?

На стене висел небольшой гобелен с вышитой на нем совой — знаком богини мудрости, которую греки называли Афиной, а римляне — Минервой, если верить преданью, богиня родилась прямо из головы отца ее Зевса, в полном вооружении — со щитом, копьем и в шлеме. Княжна подозрительно спросила вещую птицу:

— Что там еще задумала Варвара Михайловна? Станет похваляться платьями, накидками, кольцами, драгоценностями? Или готовит уж совсем нежданное приключение? Может быть, лучше всего — сбежать отсюда, пока не поздно? Но зачем, в сущности, пускаться в бегство? Разве она, княжна, так уж возражает против непредвиденных приключений?!

Мария опустилась на краешек дивана, застеленного голубым покрывалом. Оперлась локтем о столик и головой о ладонь, пытаясь привести в порядок бурный клубок мыслей. Увидев рядом томик Овидия в оранжевом переплете из тисненой кожи, раскрыла его по привычке и стала неспешно листать. Четкие строки завлекли ее в русло повествования, постепенно раскрывая его смысл:

В дом друга входит низкий человек. Добрые родичи отсутствующего хозяина с радостью раскрывают перед ним объятия. Хозяйка самолично подает ему ужин, святою рукою гостеприимства наливает вино. Несчастная жертва! Ей и в голову не приходит, кого она угощает! Но вот вступает в свои права ночь. Всюду — тишина и покой; огни погашены, все уснули в своих постелях. Однако Секст Тарквиний не спит: воровато озираясь, он прихватывает свой меч в золотых ножнах, и тихо крадется к комнате молодой хозяйки. «Молчи, Лукреция, молчи! Покоряйся силе! Любовь Тарквиния не знает жалости!» Лукреция в оцепенении, душа — не более макового зернышка, Лукреция безгласна. И дрожит, дрожит, как ягненок в волчьей пасти. Бороться? Но что может сила женских рук? Звать на помощь? Но горло словно утыкано иголками. Бежать? Поздно! Рука Тарквиния пала на ее грудь. Он и молит ее, и сулит богатства, и грозит лютыми карами. Все напрасно.

— Ты не встанешь более с этого ложа, — говорит он наконец, — и гибель твоя будет позорной. Рядом с тобой будет убит конюх!»

Поверженная страхом перед стыдом, несчастная жертва уступает.

Но рано торжествовать, о бесчестный победитель! Эта ночь не пройдет тебе даром! Как страдает мать, пославшая сына в огонь, так терзается наутро Лукреция. Быстроногий гонец помчался от нее в лагерь римлян с известием для мужа и старого отца. И вот они возвращаются, спеша на ее жалобный призыв. «Что случилось? В чем причина твоего горя?» Охваченная ужасом, Лукреция проливает слезы, но говорить не в силах. После трех напрасных попыток, лишь на четвертый раз она собирается наконец с силами и рассказывает о своем несчастье. Мужчины прощают ей тут же грех, в котором она невиновна, но она возражает: «Вы прощаете мой грех. Но я не могу себе его простить!» Вынув вдруг кинжал, она вонзает его себе в сердце и падает, истекая кровью, к ногам своего родителя. Рыдания сгибают супруга, плачет старец. Тогда появляется Брут. Вырвав кинжал из тела усопшей, он поднимает его над головой и произносит клятву: «Клянемся, святая жена, бесстрашной и чистой кровью твоей, твоею душою клянемся: подлый царь Тарквиний будет покаран по заслугам!» И, словно услышав, Лукреция подняла ресницы и благословила мстителя последним движением головы...

Звук чьих-то тяжких шагов оторвал княжну от чтения. Подняв глаза, Мария окаменела.

На пороге стоял император.

Пробудившись от сна, княжна увидела, что в окна заглядывает утро. Ласковое утро, увенчанное солнечным сиянием. За дверью, в коридоре, веяли шепотки слуг. С другой стороны, за стеной, о берег бились волны Невы. Княжна Мария высунула руки из-под одеяла и раскинула их по сторонам, словно нежные побеги. Затем откинула покрывало с груди и заставила ее дышать глубоко и спокойно, словно в волнах сновиденья.

Из дальней комнаты донесся младенческий крик. Это подавала голос дочь Анастасии Ивановны, маленькая Смарагда, Марии тоже приходившаяся сестрой. Плач ребенка слышался недолго — мгновения, которые требовались для того, чтобы открыть для какой-то надобности дверь и снова ее закрыть. Но этого хватило, чтобы врезать в блаженное состояние Марии болезненный клин; так коса с хрустом выкашивает первый угол в густоте еще не тронутой травянистой нивы. Блаженство оказалось только продолжением спокойного сна; действительность, ожидавшая ее, была совсем иной. Этой ночью, ложась в постель, княжна была уверена, что проснется больной.

Но почему ей, собственно, быть больной?

Мария не была больна. Разумеется, лицо ее должно было обязательно перемениться; при этой мысли ледяные иглы пронзили ее ноги, все тело, добравшись и до висков. Озарение ударило так жестоко, что вытолкнуло ее из постели и подбросило, как стрелу, к круглому зеркалу, висевшему на стене. Княжна застыла перед ним в ужасе. Всмотрелась в свое отражение и увидела, что на лице ее вовсе нет каких-либо заметных перемен. Не покрылись ее щеки пятнам. Не посинели губы. Даже нос не заострился и не загнулся книзу.

Почему же она вообразила, что должна заболеть и стать безобразной?

Мария вернулась и уселась на край кровати. Пробудившись окончательно, она медленно погружалась в тину сладостных колебаний и тревог. Перед нею, в тумане, возникали невероятные видения происшедшего.

Случилось ли то наяву? Или было сном?

После появления Петра Алексеевича в тайном кабинете фельдмаршала Меншикова туда вошел, шаркая ногами, древний слуга с угасшим взором слепца на чернявом лице, испещренном морщинками. Когда старик, поставив на столик, рядом с томиком Овидия, два хрустальных бокала и блюдо со сладостями, поклонился, в его мертвых глазах не отразилось ни капельки света, и исчез он тоже легко, словно тень одинокого облака с лица полуденного луга. Петр был в добром настроении, с тем же выражением, которое она знала уже и любила, давая понять, что эта встреча — из самых простых и ничего необычного в ней не может быть.