— Чьи пути вовеки не могут сойтись?

— В отличие от звезд, ваше величество, такие люди могут и повстречаться. Но к доброму согласию никогда не приходят.

— Почему?

— Так велит судьба, государь.

— И нет на свете средства, способного родить между ними согласие?

— Наверно, нет.

— А любовь?

Княжна с лихорадочным трепетом встретила его твердый взгляд, лицо ее зарделось.

— Сим вечером, надеюсь, мы продолжим наш разговор, — сказал Петр, когда прозвучали заключительные аккорды танца.

— Да, государь, — с трудом промолвила она. После того, как царь отвел ее на прежнее место, княжна оглянулась, ища среди придворных Варвару Михайловну. Но та была уже в другой комнате, в неприятной беседе с фельдмаршалом Александром Меншиковым и графом Петром Толстым.

— Прошу тебя, дорогой свояк, не изволь на меня кричать, — говорила, показывая острые зубки, Варвара Михайловна, развалившаяся на мягком диване и затягивавшая, как могла, беседу, чтобы уяснить себе намерения противников.

— А я скажу тебе прямо, дорогая свояченица, — кипятился Александр Данилович, — что, ежели меня доведешь, возьму тебя за загривок двумя пальцами и выжму из головки, вместе с глазами, всех чертей, которых ты пасешь на своих лужайках, как гусят.

Толстой глухо кашлянул и понюхал зелья из табакерки, купленной за звонкую монету у турецкого купца в Стамбуле.

Варвара Михайловна надулась, но не чрезмерно:

— Таков уж ваш норов, братец, когда лишнего выпьете. Лишь бы вам нападать на такую слабую женщину, как я. Не ведомо разве вам, что за то придется держать ответ перед самим его величеством? И чего вам знать не полагается — того от меня не услышите!

— Так это же для его величества и делается! Разве еще не поняла?

— Поняла, и давно, — выпрямилась Варвара Михайловна. — Женщина проникает разумом да и язычком во все, во что вашему брату вовек не дано проникнуть. Такова и я. Когда вы подослали меня, чтобы вызнать все о княжне, я сперва крепко взялась за голову и подумала: чего ради дражайшему свояку и дражайшему графу понадобилась подноготная о едва созревшей девице? Ведомо мне, что вы тоже не святее святых и заворачиваете с охотой к благосклонным дамам, только эта, подумалось мне, не для вас. И также не для приятеля какого, ибо приятели все ваши пониже вас саном, и ради таких вы не стали бы себя утруждать. Значит, то — для его величества, тоже большого любителя галантных амуров. Хотите сказать, что сие — тайна, ведомая только вам двоим?

— Так оно и есть.

— Стало быть, от вас, вернейших из верных, у его величества не может быть никаких тайн... Постойте, господа, не надвигайтесь на меня, яко палач со своим топором! Сейчас все поясню. Знайте же, братец: господь собрал женщину из хитроумнейших каверз. Запомните сие и вы, сиятельный граф. Не глядите, что княжна Мария топорщится и мечет злые стрелы, как мечете их вы, дорогой свояк, особенно когда разговариваете с бедной родственницей. На самом деле она просто пожирает глазами царя. Завидев его величество, возгорается вся и пылает, словно на угольях.

— Добро. Но это не все, что от тебя требуется. Послушай теперь, что велит тебе его сиятельство Петр Андреевич. Исполнишь все в точности.

Княжна Мария не могла и представить себе, что ради нее созван целый тайный совет. Когда Петр отвел ее к отцу и мачехе, она почувствовала вдруг, что воздух вокруг нее словно потеплел и лица собравшихся осветились, будто их озарило утреннее солнце. В речах стоящих рядом дам послышались двусмысленные намеки, мужчины же издали разглядывали ее с нескрываемым любопытством. Когда музыканты надули щеки и начали новую мелодию, перед нею склонился голштинский герцог Карл-Вильгельм, учтиво приглашая ее на танец. С такой же почтительной галантностью на следующий танец ее пригласил Александр Меншиков, потом — советник польского посольства Лефорт, за ним — канцлер Головкин и другие сановники. Только дочь Головкина, Анастасия Гавриловна, фрейлина Екатерины и самая искусная в танцах петербургская барышня, пользовалась до тех пор таким успехом на балах.

Варвара Михайловна приняла разгоряченную танцами Марию в свои объятия, словно младшую сестру.

— Бедняжечка! — воскликнула она. — Совсем утомилась! Есть ли хоть капля разума у наших мужчин? Разумеют ли, что творят? Ох и ох, княжна Мария, так судила нам, видно, судьба, вписанная господом богом в его изначальные книги!

Заметив, что княжна слушает ее вполуха, Варвара Михайловна прильнула ласково к ее плечу и принялась сладко нашептывать:

— Я тоже женщина, милая, и не однажды испытывала уколы амуровых стрел. Но мне еще на роду выпало проклятие — судьба навесила на мою спину сей безобразный горб и выпятила лоб, как шишку, так что мужчины, завидев меня, темнеют ликом и плюются. Вам, к счастью, выпал иной удел, вы тонки станом и стройны. И личиком свежи, и во всем хороши собой. Могу даже сказать, кто запал вам в сердечко...

— Так вы волшебница? Или научены гаданью?

— Не волшебница я, княжна милая, и гадать не научена тоже, — пропела Варвара Михайловна нежнейшим голоском. — Зато у меня вещее сердце... Не пугайтесь же, никто нас не слышит. Эта тайна принадлежит только вашему сердечку. Воистину пламя пожирает только дерево; и так же истинно, что нет нам жизни без согревающей нас любви. Стоит вам пожелать, и я устрою для вас встречу с ним...

— С кем?! — испугалась княжна.

Варвара Михайловна не стала уточнять свой намек. Следуя за царем, собравшиеся потянулись к выходу. Шум голосов усилился: все спешили, как могли, занять подходящее местечко, чтобы получше наблюдать за тем, что должно было произойти. Что именно? Терпение, люди добрые, сейчас вы станете тому очевидцами. Ибо нельзя было отпраздновать долгожданное, блистательное заключение мира со шведами без иллюминации и пышного фейерверка, какого на Руси не помнили и самые древние из старцев. Солдаты еще с утра были выстроены на галерах, в крепости и на Васильевском острове, на площадях и вдоль улиц Петербурга. Офицеры не сводили глаз с тщедушной фигуры полковника Витвера, которому царь поручил возжигание фонариков, плошек, факелов и всего, что должно было осветить вечер столь памятного торжества, оповещая Европу, Азию, даже Америку и Африку о воинских и политических победах россиян. Выбегайте же из домов на улицы! Влезайте на крыши, заборы, на стены и деревья! На экипажи, перевернутые бочки, на бревенчатые подмостки!

Настал девятый, вечерний час. Ночь спустилась без тумана, со звездами, усатыми, как цветы дубка. С Балтики долетал легкий ветерок, временами тоже замиравший, словно для того, чтобы подивиться такому множеству народа и такой суете. И вдруг, как в сказке, небеса распахнулись. Огромные толпы притихли. В многотысячном свете потешных огней княжна Мария увидела фигуру царя, торопливо раздававшего приказы и спешившего с указаниями то к одному, то к другому. И запылало небо, заполыхала сама земля. Радуги взлетали в вышину, чтобы низринуться оттуда к горизонту. Сознание княжны залилось ясным светом: пламенеющие огни указали ей наконец истинную цель на любовных нивах, от которой она не должна уклоняться.

Иллюминация с большим искусством представила храм Януса, чьи двери древние римляне по вере своей и обычаям открывали при объявлении войны и закрывали после заключения мира. Когда створки его дверей сошлись в прекрасном голубом сиянии — символе окончания вражды, над новой столицей, словно из глубины ее потрясенной души, раздалось могучее звучание огромного числа труб, барабанов и литавр. Тысячи пушек на кораблях и в крепости потрясли окрестности своим ревом, грохот бесчисленных фузей и ружей отозвался без промедления. Небо не могло более вместить столько грома и криков «ура!», волны Невы пылали отражением и так, дымясь, вливались в залив.

— Где же вы пропадали, княжна? — обняла ее сзади Варвара Михайловна. — Ох и ох, эти празднества его величества смешали господ с подлым народом и дворцы с избами... Не лучше ли нам оставить сие столпотворение и укрыться в более уютном местечке?