Княжны и княжичи смеялись, сверкая белыми зубками. Но веселье скоро угасло. Повесть о хитром крестьянине и глупом халифе разворошила в душе князя еще не остывшее пепелище. Кантемир внезапно помрачнел и ушел к себе.

Князь сурово взглянул на неоконченную страницу «Описания Молдавии». Пожурил себя за долгое небрежение своим трудом и поклялся более не лениться. Будет впредь избегать людей, дабы не отвлекали от дела. Покончит с пирами и гулянками. Честь и слава ученого — в его работе. Только ею ему дано вознестись над всеми временами и тираниями.

Перо остановилось на словах: «По этой причине среди бояр самого высокого чина встречаются часто люди, исполненные гордыни, надменные и своевольные, которые не только в государственных делах разобраться не способны, но и добрых нравов лишены и не приучены к честной жизни, у коих не сыскать ничего достойного похвалы, кроме того, что есть хорошего у одного или другого, дарованного естеством, но чему не способствовали никаким учением извне...»

Что последует за этим? Покамест — бог весть. Пройдет без пользы и день или даже два, пока не сумеет возвратиться всем существом в интимный и привычный бескрайний и счастливый мир, где вновь прольются для него чеканными латинскими фразами благословенные потоки суждений и раздумий.

— Человек подобен дереву: где посадишь, там и растет, — высунулся с философской мыслью мастер Маня, тоже носивший морскую форму и страшно тем гордившийся. — Поливаешь его водой, обрезаешь сухие веточки, и он плодоносит. Потоскует — и привыкнет, себе же на пользу.

Капитан Георгицэ, утомленный дорожной тряской, лениво зевнул:

— Человек — не дерево, старина. Дерево пускает корни в земные недра и родит плоды, назначенные ему богом. Человек же, привыкнув к новому месту, никогда не забывает о родных краях. Возьми хоть меня. Приблизил меня к себе его величество. Дай бог такое всякому, на счастье мне жаловаться — великий грех. В Земле нашей Молдавской ни чести такой бы мне никогда не видеть, ни достатка. Но вот ложусь я порой с хозяюшкой почивать, а во сне вижу Лэпушну-городок, и сады наши да виноградники, и хлебные нивы, и ивушки над речными долинами, и прутскую волну...

— То от скорбей, ваше благородие. Покамест не сведался ты с тою пулей — не знал и такой печали.

Возница со значением взглянул на них через плечо, но ничего не сказал. Это был мрачный с виду, кряжистый мужик, старый солдат царской службы. Словом своим старый воин дорожил и потому ронял его лишь по большим праздникам, объясняясь с людьми и лошадьми все больше гримасами да туманными междометиями.

Возок тащился по открытому шляху в весенний погожий день. Окрестности заливал мягкий свет, птицы усердно чистили перышки под ветвями и оглашали воздух смелым щебетом. Свежий ветер гулял с открытой грудью, возвещая землям новое возрождение. То тут, то там выскакивали и пускались наутек зайчишка или лиса.

Георгицэ шевельнул левой рукой, лежавшей на коленях. Рука уже не болела, но была еще налита нездоровой тяжестью. Пришлось повозиться с ней с минувшей осени, когда Георгицэ, как сказал ему Маня, переведался со шведскою пулей. Врачи предписали ему лекарства — мазаться и пить. Запретили подниматься до времени на корабль, пускаться в далекие путешествия, исполнять какие-либо службы. Приказали сидеть дома с женой и отдыхать. Всю осень и всю зиму. Георгицэ досыта насиделся у печи, но рука от этого не пришла в прежний вид. При новом осмотре лекарь успокаивал его сладкими словесами, уверяя, что кость затронута лишь чуть-чуть, так что, едва распустятся почки 1716 года, рана его окончательно заживет. И вот деревья пьют вовсю земные соки и небесную теплынь, а Георгицэ все терзается, не способный ухватить непослушными пальцами и соломинку.

Видя капитана в такой печали, царь дозволил ему поехать в Москву, повидать своего господаря. Георгицэ взял бы с собою Лину, но дорога была для нее небезопасна: Лина носила под сердцем бесценную ношу и была уже на восьмом месяце. А потому просила мужа больше чем на четыре недели не задерживаться вдали от нее. Георгицэ поклонится низко своему господарю, расскажет ему новости питербурхской жизни, доскажет на ухо все, что должен сообщить в тайне, послушает мудрые советы греческого лекаря Михаила Скендо. И безотлагательно вернется в новую столицу.

Мастер Маня буркнул:

— По-моему, его высочества Кантемира в эти дни в Москве не сыскать.

— Где же он может быть?

— Скорее — в своей усадьбе, в Черной Грязи.

— Может, ты и прав. Тогда лучше поехать туда напрямик. Дорога тебе известна?

— Конечно, нет. Но для чего на козлах у нас сидит этот болван? Что скажешь, Гаврила, попадем ли в Черную Грязь напрямую?

Возница повертел головой, словно она держалась на канате, надвинул бровь на морщинистый лоб. Это было зна́ком, что дорожка такая есть и путь можно сократить.

— Не выедем ли так, братец, к самому Уралу, ежели свернем?

Гаврила снова двинул бровью и чуть скривился, словно бы смеясь. Он был уверен в дороге.

— Добро, Гаврила, правь налево!

Кони недовольно звякнули удилами. Возок замедлил бег на подъеме. Проехав полосу кустарников, он выпрямился, кони налегли на постромки. Непросохшие пажити налипали вязкой грязью, подковы с трудом месили еще мокрую глину. Увезли в ней и колеса. Миновав молодой лесок, въехали в низину, поросшую терновником. Дальше, в узкой долинке, кони побежали быстрее по песчаной почве, усеянной каменистой галькой.

Три-четыре часа они провели в молчании, каждый — со своими думами. Во все стороны тянулись пестрые толоки. Прошлогодняя трава пожухла и полегла под немилостивым дыханием зимы. Но среди ржавых стеблей там и сям уже выглядывали зеленые острия. На невысоких холмах вздыхали заплаты леса, разбуженные ласковыми обещаниями весны, сулившей им обильную зелень, жужжание букашек и соловьиные трели. Вдалеке, в синеве ясного неба, проступали мелкие пятнышки. Либо птицы, либо видения усталых глаз. Сумерки пали неожиданно. Гаврила спокойно подергивал вожжами; это значило, что опасаться дорожных каверз в этих местах не следует. Где-то поблизости должно объявиться сельцо; скоро путников ждал привал. Там они покормят коней, пожуют и сами краюху хлеба и отдохнут, покамест месяц не покажет на небе рожки.

Внезапно кони наскочили друг на друга и ослабили постромки. Из темноты прозвучал грозный голос:

— Стойте! Кто такие!

Возница открыл рот и сердито рявкнул:

— Прочь с дороги! Служба царя Петра!

Неизвестные словно того и ждали. Возницу сшибли с козел дубиной. Бросившись в возок, ударили по темени капитана. Толкнув мастера Маню, Георгицэ успел промычать:

— Беги!

Маня рассек кинжалом полотняный верх возка и вывалился наружу.

Обмотанный веревками, словно куль, капитан Георгицэ Думбравэ был брошен на холку коня и увезен прочь, словно охотничья добыча. Придя в себя, он услышал скрежет засовов. Два здоровенных молодца бросили его вниз, и он покатился по твердым ступенькам во тьму. Заперли дверь, вскочили на коней, и вскоре снова воцарилась жуткая тишина.

Капитан рванулся, и веревки развязались. Раненая рука болела, как обожженная. Сунулся на ощупь туда, сюда... Сомнений не было: он был заперт в сыром подвале. Где же именно? Только дьявол, верно, об этом знал.

В глубине погреба капитан нащупал пучки соломы и тряпья. И то была удача. Съежившись в уголке, он возмолился к небесам — чтобы смилостивились над ним до утра, а там уж он сам расквитается с нечистою силой, напавшей на него и пленившей. Мастер Маня, ежели спасся, не станет медлить.

Утром тоненький луч света, скользнув сквозь трещину в дубовой двери, попросил капитана проснуться. Рана от пули в руке и шишка на темени покалывали с нестерпимой остротой. Застоявшийся запах погреба душил его. Новые хоромы Георгицэ нельзя было назвать просторными: три шага в ширину, пять — в длину. Стены — из камня, не пробить. Потолок — из толстых бревен, не взломать. Возьми лучше сердце в зубы и собери свое мужество, чтобы было чем отвечать на насилие. И еще требуется кураж — быть сытым терпелками, зажаренными на голодной сковороде.