Ведомые Иваном Тамсеном, Кантемир и Толстой вышли на узкий дворик, заваленный досками, древесной щепой, щебнем и мусором. Оттуда хозяин пригласил их к небольшому деревянному домику. Там, в длинной горнице, гостей ждал накрытый стол, уставленный вкусно пахнущими блюдами, с большим графином красного вина. Без дальних церемоний хозяин и гости расселись на грубых стульях с высокими спинками. Выпили вина с кислинкой и привкусом смоквы. Закусили паштетом и салатом.

Тамсен сделал знак слуге. Тот толкнул коленом дверь с правой стороны, и под ее не слишком мелодичный скрип появились двое молодых совершенно голых людей. Дойдя до середины комнаты оба остановились, воинственно задрав подбородки. Поклонившись господам, они снова застыли в неподвижности. Тела юношей были гибки и соразмерны, плечи — плотны, руки — мускулисты. Только черты деревянных лиц не выражали ни грусти, ни возмущения — ничего. Словно то были мертвецы.

— Сии молодцы, которым велено никоим образом не скрывать свой стыд, приносят себя в жертву весьма благородной цели, — четко пояснил голландец. — Одного из них зовут Самсоном, другого — Гавриилом. Они докажут нам сейчас, что античное искусство не умерло. И покажут также, что безобразное и прекрасное, соразмерное и искаженное в нашей жизни всегда идут рука об руку.

Слуга щелкнул по полу арапником. Юноши действительно встали в позы древнеримских гладиаторов, только безоружные, бездоспешные и нагие. Бросившись друг на друга, они схватились, повалили друг друга, покатившись по полу. Возле стены вскочили на ноги и начали драться кулаками, ногами, головами. В конце концов прозванный Самсоном был побежден и упал, захлебываясь кровью, которая пошла у него горлом. Второй боец, Гавриил, гордо встал возле упавшего, ожидая хозяйского приказа.

— И вот — высший принцип человечности: если упавший не поднимается, победитель не смеет его более тронуть, — пояснил Тамсен.

Четверо слуг, сбежавшись, выволокли побежденного вон. Гавриил вышел следом, пританцовывая от гордости: после совершенного подвига его ждала награда — большая краюха хлеба и миска щей.

Когда дверь снова приоткрылась, в комнату ворвались крики и шум. Во дворе появилось шесть или семь больших возов с пароконными упряжками. Длинноволосые, бородатые здоровяки с кряхтением и бранью выносили из склада большие тюки полотна и складывали их на возы.

— Поставки в казну, — пояснил Иван Тамсен.

Внезапно два могучих коня, взъяренные невесть чем, со свирепым ржанием бросились друг на друга в драку через дышло, кусаясь и брыкаясь. Дышло двинуло назад телегу, которая налезла на соседнюю, ломая и дробя ее о стену. Раздался дикий крик. Между телегой и стенкой попала девчушка в вязаной накидке. Под внезапным ударом она свалилась навзничь и более не шевелилась.

— Готова! — воскликнул один из возчиков, бросившихся на помощь к упавшей. — Ее проткнуло насквозь!

Иван Тамсен и гости вышли на крики во двор.

— Эта у меня — по вольному найму, — небрежно сказал голландец. — Надумал было ее прогнать. Да вот господь прибрал.

Хрупкое тело лежало на утрамбованной земле. Словно подстегнутый горьким предчувствием, Кантемир крикнул возчику:

— Поверни ее к нам лицом!

Сомнений больше не было. То была Елена, дочь Пантелея Мирова.

Кантемир вздохнул. Едва являлся луч, чтобы осветить его жизнь, как снова падала тень, погружавшая судьбу во мрак.

Князь был болен. Четыре дня до того он ездил с Толстым по Москве и ее окрестностям. Едва они выходили из дома какого-либо вельможи или ученого мужа, как Петр Андреевич вспоминал о другом добром знакомом, которого следовало обязательно повидать. Вчера Толстой приказал наконец приготовить экипажи к дальней дороге в новую столицу близ устья Невы. Перед отъездом созвал друзей на пир. За столом царило веселье: со смехом и шутками рассказывали друг другу всякую всячину. И выпили притом немало искрометного, сладкого и ароматного вина. Опрокидывали чарку — и хотелось уже другой, таким вкусным казался всем этот удивительный напиток. И недаром: Кантемир перед застольем послал Хрисавиди в свой подвал, повелев привезти заветный бочонок молдавского вина с ароматом цветов. Разгоряченные этим нектаром, московские бояре возжелали похвалиться и собственными напитками — русскими медами, французскими и венгерскими винами. За полдень старый Петр Толстой, поддерживаемый слугами, с трудом влез в дорожную карету. Из нее уже, пригнувшись и роняя слезы, расцеловал добрых друзей-приятелей, клятвенно уверял, что, не будь царевой службы, не расставался б с ними вовек.

Кантемир долго гулял с Мусиным-Пушкиным по улицам Москвы и по берегам Яузы. Любовались осенним небом и пейзажами. Воскрешали в памяти эпизоды истории и восславили достойных предков, воздвигших стены Кремля. Вечером Кантемир побывал в бане. Банщики парили его березовыми вениками, растирали намыленными губками. Тело князя стало легким, душа исполнилась свежести. В мягких объятиях перин Кантемир уснул крепко, как в детстве. Однако ночью проснулся: во рту пересохло, голову распирала отчаянная боль. Вакхический дух, отыгрываясь на князе, изливал на него своей гнев в брожении невыветрившихся винных паров.

Кантемир застонал. За дверью проснулся Иоанн Хрисавиди. Слуга вывернулся из-под кожуха, и мгновение спустя в спальне заиграли лучи его неизменного огарка. Рядом с Хрисавиди появился врач Михаил Скендо со своими лекарствами.

— Изволил звать, государь?

Видя, что он не спит, не стали ждать ответа. Иоанн зажег свечи в канделябре и вышел. Скендо опустился на стул рядом с ложем своего господина.

— Не тревожься, государь, — сказал он. — Мои снадобья смывают любую печаль и хворь. Ведь в них — искусство древних алхимиков и католических ученых.

— Насчет алхимиков можно еще поверить, друг мой, — заметил Кантемир, страдальчески морщась. — Но что могли католики?

— Им принадлежат требуемые слова, государь. Целительные для духа.

— Может быть, и это мне нелишне, — вздохнул Кантемир. — Пока же я себе уяснил: пьянство полезно для спеси, но вредно для тела. Словно я — гора Этна в Сицилии, что загорается изнутри и пылает.

— С человеком такое бывает и без вина, — заметил Скендо. — То внутреннее пламя, рождающееся в наших сердцах, сильнее недугов и похмелий, и только оно порой приносит счастье, да ненадолго.

— Готов поверить тебе, дорогой целитель. Но избавь сперва от жжения, терзающего меня словно тысячами булавок.

— Успокойся, государь. Сейчас у твоего изголовья встанет прекрасная богиня Помона, и ты избавишься от колик, тошноты и всего прочего.

Продолжая говорить, Михаил Скендо ощупывал руки князя и проверил пульс. Вонзил кончик скальпеля в нужное место сосуда, нацедил мисочку крови. Смазал рану пахучей желтой мазью, перевязал бинтом и посоветовал уснуть. Затем, задув свечи, врач удалился.

На заре Скендо появился опять. Теперь его сопровождал Боб Хырзоб — искуснейший княжий кухарь. Повар и сам не ведал, что значили два слова, на которые он привык откликаться, было ли то имя, данное ему при крещении, или случайное прозвище. На серебряном подносе перед князем появилась чашка молока и кусок калача. Полчаса спустя, придя снова, врач и повар заставили своего господина проглотить тарелку куриного бульона и выпить чарку вина.

Придя в себя, князь потребовал трубку. Слуги улыбнулись и продолжали заниматься своими делами.

К вечеру Кантемир окончательно освободился от тошноты, почувствовал снова крепость в теле и ясность в мыслях. Князь решил повидать детей. Княжата шумной ватагой окружили отца, громко требуя, чтобы он подольше оставался в тот день с ними, рассказывая сказки, ибо все они в те дни вели себя примерно. Держа, как обычно, Антиоха на коленях, Кантемир рассказал им о том, что приключилось с неким Мехмедом, который дерзнул предстать перед халифом и взяться за тридцать лет научить осла говорить...