— Братья умирают плечом к плечу да в обнимку...

Поблизости раздался свист арапника и грозный голос Федьки Гневышева:

— Над чем колдуете, лодыри? Вас еще нынче не щекотали?

Яков и Антон понесли свой груз через болото, разыскивая мастеровых-каменщиков сквозь сито тумана. На обратном пути Яков сказал:

— Так я, парень в последний раз прошу тебя в мои дела не встревать. Не мне у тебя просить милости. Ни лавочником на воле не стану, ни иной легкой жизни искать не буду. А подамся в донские степи, к тамошним храбрым казакам. Буду звать народ на бой с неправдой и насилием.

— А по-моему, атаман, податься туда придется нам вдвоем.

— Никак такое не можно, — отрезал Дуб.

Федька Гневышев заглянул к старому полковнику за лекарством от похмелья. Стражники сбились в кружки, чтобы поделиться впечатлениями о вчерашнем разгуле. Яков Дуб заговорил снова, помягче:

— Я всегда любил друзей и не терпел коварства. Кровью обливалось сердце каждый раз, когда кто-нибудь погибал. И тебя, Антон, люблю. Но нынче придется покориться неминучей судьбе. Добычи, которая мне выпала, не хватит на двоих. Только я, Антон, тебя не забуду. Осмотрюсь на воле-то немного, устроюсь и пошлю сюда надежного человека, чтобы ты с его помощью тоже вырвался из мрака сего.

— Ох-хо, атаман Яков, сколько же до той поры воды в Неве утечет. Да и найдет ли меня здесь надежный твой человек?

Они продолжали путь среди толпы взлохмаченных каторжникав, Яков замедлил вдруг шаги и молвил тихим голосом:

— Жаль мне, Антон, не захотел ты меня послушаться.

С той стороны, из-за края укреплений, послышалось карканье заблудившегося ворона:

— Ка-ар-р! Ка-ар-р!

И в то же мгновение плечо атамана коротко дернулось. Ударило по другому, более слабому плечу. Антон, охваченный страхом, увидел вдруг, что белый свет вокруг него безмерно велик и прекрасен, что даже в каплях тумана сияют искры солнца, а камень стен тоже живой, как все создания божьи, и зовет господних тварей жить в мире и добром согласии. И узнал вдруг Антон, что человек может взлетать на воздух, подобно крылатой птице, пускаясь в полет к блаженной вечности. Увидел пенистые волны и бросился к ним, чтобы обнять их, а они охватили его с жадностью и спрятали на теплой груди, как ласковая матерь.

Яков Дуб пошел своей дорогой, словно ничего и не стряслось. Только старый дед заметил, что Антон сорвался с кручи, и возвестил, крестясь:

— Еще один скинулся... Прими, господи, раба недостойного в царствие твое...

По ту сторону бездны прозвучало в ответ:

— Ка-ар-р! Ка-ар-р!

Яков Дуб пробрался к нужнику. Покопал щепкой под ногами и нашел кошелечек. Розовый мех пропитался грязью, и он его старательно выскреб ногтями, затем вытер о штаны и присмотрелся к застежке. То были шелковые шнурки, связанные двойным узлом, петелькой. Потянул за конец, и узел развязался. Кошелек раскрылся, будто смеясь. В таком, наверно, можно было держать до тысячи рублей. Поскольку же золотое шило протыкает каменные стены, его содержимым можно бы купить не только Гневышева, но и его полковника в придачу, да осталось бы еще на дорогу. Яков напряженно пошарил в первом отделении, где держали мелкие деньги. Переворошил до дна прочие отделения.

На лбу атамана проступили крупные капли пота. Кошелек был пуст.

Яков долго смотрел на расшитую золотом бархатную тряпку, именуемую кошельком. Затем с ненавистью закинул ее в дальнюю лужу. пустив в бессилии руки, атаман всем телом прислонился к загородке. Мыслей более не было. Все обернулось пустой суетой. Надежды и стремления человека, все мечтания его — обман.

От комендантского дома бодрым шагом двигалась солдатская команда. Перед ними важно выступал Федька Гневышев, рассказывая о том, как привечала его минувшей ночью одна смазливая бабенка. В нескольких шагах от атамана Федька остановился и указал на него рукояткой арапника:

— Этот!

Солдаты окружили Якова. Сержант постарше, с широкими усами и сизым шрамом у края левой брови, промолвил весело:

— Так ты и есть Яков Дуб? Радуйся, парень, нынче тебе повезло. Хе-хе, благодари за то господа и его святую матерь! Недавно светлейший фельдмаршал наш Александр Меншиков просмотрел старые списки татей и счастлив был узнать, что ты жив и здоров. Да поделился радостью с его царским величеством. Да в придачу и расхвалил тебя, сказав царю-батюшке, что такого, как ты, ловкача, — ворюгу да смутьяна — на свете, пожалуй, и не сыщешь. А посему владыка Земли Российской повелеть изволил: повесить Яшку, да немедленно. Вот какое счастье тебе привалило, добрый молодец! По приказу самого царя! Так что мы для тебя приготовили добрую веревочку, гладкую и скользкую. Раз — и готово. Будешь ею доволен. Не выпить мне нынче чарки, если не будешь доволен.

Яков Дуб протянул руки палачам, которые мигом их связали.

Миновал полдень. Каменные дворцы Петербурга отвечали гордыми бликами высокому летнему солнцу. От их больших окон щедрые лучи отражались и долетали до медленного течения Невы, лаская паруса кораблей, достигая даже далекого марева широких балтийских просторов. Дмитрий Кантемир отправился на пешую прогулку, дабы снова полюбоваться красотами севера. Приказав, чтобы слуги готовили багаж для отъезда в Москву, князь шел к царю, чтобы проститься. Капитан Георгицэ Думбравэ вызвался его проводить и теперь рассказывал о своем житье-бытье.

— Что нынче мне всего труднее, государь, — жаловался он, — это справляться с Линой. Как и прочие жены, чем она старше годами, тем становится зубастее.

— Стала зла на язык? — удивился Кантемир.

— Не зла, государь. Но когда начинает свои речи, хочется сбежать на край света. Я, конечно, не убегаю. Остаюсь и внимаю. Даже думаю иногда, о чем она тараторит. Не скажешь, что болтает всегда ерунду.

— Чему же, господин капитан, поучает тебя госпожа Лина, если ее болтовня вначале досаждает тебе, а потом — и нравится?

— Уши мне прожужжала насчет разных жизненных дел, государь. А я прислушиваюсь к тому, ибо она — верная жена и родила мне двоих сынов, а надо думать, родит и дочек. Люблю я ее и гневаюсь, когда она топит меня в своих речах, ибо она кормит меня, и обстирывает, и моет, провожает меня из дому в плавание и ожидает, когда вернусь. И говорит она мне, поправляя чепец на кудряшках и глядя на меня исподлобья, долги годы, мол, мечтали мы, бэдицэ капитанушко, о нашей Молдове, подобной цветку по весне, и годы еще, наверно, придется о ней мечтать, так что старость, скорее всего, настигнет нас с тобой здесь, ежели Дмитрий-воевода насовсем переберется из Москвы в Питербурх; так что ты, бэдинцэ капитанушко, понапрасну мечтаешь о чарочке тулбурела[97] на виноделье в Лапушнянском уезде; попивай себе русские меды да горелку и оставь напрасные мечтания.

— Так она полагает, твоя хозяюшка?

— Именно так, государь.

— И ты ее за то бранишь?

— За что, государь? Не стану я ее бранить. Если пытаюсь оспаривать ее суждения, приходится мне плохо. Бросается она ко мне, и в опасности теперь уже мои косточки. Так что я даю ей покудахтать вволю и выхожу себе на лужок. Нюхаю цветочки и размышляю. То, что делает мой славный господин и покровитель Дмитрий-воевода, думаю я, есть дело правое. Я последовал за ним не колеблясь, когда его высочество геройски решил противостоять султану и визирю; с той же верой последовал за ним в изгнание. Буду с ним и впредь, где бы его милость ни оказался. Но не могу не слушать и мою Лину. Ибо не одну ее терзают колебания и сомнения. То же происходит и с другими.

По широкой дороге проехала телега, запряженная четверкой. Проследовал полк драгун. От Кроншлота донесся пушечный гром. Ему отозвались колокола на звоннице Петропавловского собора.