— Вот так! — сердито ответил Дуб.

Каменщик Лазарь Романов, по всей видимости, был крещен в день свтого праздника, когда нечистые духи хоронятся в преисподней, а вокруг святой купели вертятся одни господни ангелки. Лазарь удивлял спокойствием и разумной речью. Если даже кому и случалось обругать его понапрасну, Лазарь на него не серчал. А сам неизменно подавал всем совет: бури жизни взвихрятся и улягутся, а сердце остается, так что надо его щадить. Принадлежал он к артели вольных мастеровых, работавших на жаловании. Царские прислужники привели, однако, Лазаря на аркане из Курска, где ему пришлось оставить дом, жену и детишек. И теперь он жил надеждой, что через год-другой вырвется из петербургских тенет, вытащит из разрухи хозяйство и поставит на ноги сыновей, дабы не прийти к порогу вечности на чужбине. Лазарь относился с искренним дружелюбием к каторжникам, частенько говоря, что не видит большой разницы для человека между тюремной ямой и волей. И тут, и там мучения и беды. Иногда подавал им тайком корку хлеба или ком затверделой каши, иногда утешал уместным словом. И носил еще при себе бесподобную шутку. Повстречав кого, вместо приветствия спрашивал: «Вот так, вот так?», то есть: «Вот так, еще живешь? » Иные серчали и начинали его ругать. Тогда он усмехался и пояснял, что это шутка, еще от предков, и есть в ней скрытый смысл: в жизни — как на войне, не ведаешь, где ждет тебя беда, и удивления достойно, если такой-то или такой-то еще влачит по свету ноги.

— Эге ж, братцы, недоброе это дело, ежели дождь наплакал вам в суму и немеют уста, — спокойно проговорил каменщик. — Ибо ключи счастья висят на гвоздях терпения. Что поделаешь, так нам всем суждено.

Яков Дуб не стал его слушать. Антон — тоже. Сегодня до них не могла дойти его ласковая болтовня.

Соскочив со стены вниз, Яков бросил носилки возле груды камня и сверкнул глазами поверх оборванной толпы каторжан. Кошелечек тяжелел под рубахой, словно куль на двадцать фунтов, набитый раскаленными угольями. В груди появилась бодрость и упорство, как у терпящего крушение морехода, завидевшего вдруг спасительный бережок. В деньгах фельдмаршала, конечно, могло таиться спасение. Только не потерять бы их ненароком и не дать стражникам услышать их звон до того, как им будет нащупана тропинка к побегу. То есть, пока он не найдет царева ратника, готового за золото помочь ему выбраться из здешних болот. До той же поры разумно было бы где-нибудь закопать нежданный клад. Только где и как?

Пощелкав еще кнутом над головами своих подопечных, Федька Гневышев, зевая от скуки, потащился к дому коменданта крепости, вдовому старому полковнику, всегда радовавшемуся гостям и щедро поившему их горелкой. Яков Дуб искоса проследил, пока тот не исчез за сосновой дверью, затем скользнул взором по покосившейся дощатой загородке, за которой разместилась яма, предназначенная для отправления узниками естественных надобностей. Подойдя к стражнику с длинным, как крещенская сосулька, носом, Яков знаками пояснил, как ему невтерпеж. Надзиратель лениво дал дозволение:

— Угу...

Яков Дуб скорчился за низеньким заборчиком. Поковырял щепкой слипшуюся землю. Но положив кошелек в тайник и разравнивая над ним землю, содрогнулся, словно в приступе лихоманки. Кто-то следил за ним из-за угла загородки. Это был Антон.

— Не тревожься, атаман, — шепнул он. — Кроме меня вокруг — ни букашки.

К вечеру похолодало. Сумерки спустились с густым туманом, с небесной капелью. Федька Гневышев вышел из комендантского дома в стельку пьяный. Сгорбившись от хмельной немочи и едва держась на ногах, главный надзиратель отдал подчиненным неотложнейшие распоряжения.

— Я пошел к бабе, — сказал он заплетающимся языком. — Иду к бабе, ребята, о коей знаю, что примет меня любовно. Вам же... вам же дозволяю пойти в кабак. Пейте, сколько влезет. Напивайтесь...

Кто-то дерзнул полюбопытствовать:

— А что делать с разбойною швалью, Федор Иваныч?

— Ах, со швалью... Побрали бы черти эту шваль! К чему гнать вам ее в темницу, через весь город? Забейте в кандалы и заприте в загоне, не растают ведь они под дождем за единую ночь. Двое останутся на карауле. Прочие — трезвым не возвращаться!

Солдаты подождали, когда каторжные опорожнили котлы со щами из лебеды, затолкали их в загон, образованный углом крепостных стен и загородкой из покоробившихся досок, и поспешили в кабак или по домам, к мягким постелям и теплым перинам.

Усталые и ослабевшие от голода люди, которых и не считали уже за людей, повозились еще некоторое время, бранясь или моля бога о прощении грехов. Потом повалились на хворост, на гнилую солому и просто на голую землю, укрывшись крыльями ветра.

Утром, как всегда, каторжников разбудило хлопанье бича. Морщась и растирая глаза, отправились искать носилки и тачки. Солдаты потрогали носками сапог окоченевшие трупы умерших за ночь каторжников: среди них был также Сулхан, которого давно уже грызла глубоко въевшаяся болезнь. Сулхан никому не жаловался и пытался вылечить себя сам; терпел в одиночестве, пока хворь не высосала и него все силы, и он тихо угас, словно уголек, откатившийся от костра. Яков Дуб и Антон хмуро глядели на товарища. Солдаты равнодушно отволокли Сулхана за ноги и за голову до обрывистого берега Заячьего острова.

— Айда, калики чертовы! — окликнул их Федька Гневышев, охрипший после вчерашнего. — Нечего на падаль вашу пялиться, ей теперь тоже не до нас. На работу, живее, мастера-то уже на стене и ждут!

Антон все рассчитывал в уме. С одной стороны, думал он, укладывая кирпичи на доску, оно и лучше, что Сулхан упокоился. Одного кошелька, будь там хоть сто рублей, на троих вряд ли хватило бы. На двоих — как раз достанет. Остается, чтобы атаман снюхался с одним из надзирателей и договорился с ним о цене. Они ведь, слуги-то царские, тоже не святые, лишний рублик им тоже не вреден. Взять хотя бы Федьку Гневышева. Есть у него власть. Получает жалование. Но вряд ли отказался бы даже он от подарочка на расходы. Федька человек семейный и потому нуждается. На всю семью — жену да сынов — обычного прибытка не всегда хватит. Так что Федька для этого дела сгодится. Он сможет проводить с умом до открытого места, посчитает денежки по уговору, потом вычеркнет их из зловредных бумажек, и все тут. И вот они уже среди медведей да волков в лесах, как родные. Придется и поплутать по дорогам, и новых хлебнуть невзгод. Но на воле вздохнут свободно и изберут себе судьбу по нраву.

На окрестности пала густая мгла, так что человек не видел человека. Сверху сыпалась как сквозь сито тонкая водяная мучица. Земля размокла, и осужденные месили ее рваными опорками или босыми ногами. Сгорбившись под тяжестью платья, пропитанного водой, люди с завистью поглядывали на сторожей в дождевых плащах с капюшонами.

Яков Дуб не сказал ни слова со вчерашнего вечера. И лишь однажды, когда они сошлись голова к голове возле груды кирпичей и прислонились друг к другу козырьками шапок, атаман буркнул:

— Попрошу тебя, Антон, не ходить за мной и не мешать.

Антон испуганно взглянул в его мрачное лицо.

— Это как понимать, атаман Яков?

— Не кричи, услышит Гневышев. Из сей преисподней может вырваться лишь один из нас.

В голосе Дуба слышались ядовитые нотки. Между ними никогда не было вражды, оба дружно презирали трусов и убивали предателей. Поэтому у Антона пересохло в горле. Он едва сумел выговорить.

— Значит, кидаешь меня?

— Значит, кидаю, — со злостью ответил Дуб.

— И не побоишься бога?

— Что ему до меня?

— Скажем, он тебя забыл, — сказал Антон. — Но как же наше с тобой побратимство? Ведь я по слову твоему поступал, по слову твоему содеял, что содеял, и потому попал с тобою сюда.

— Войди-ка в разум, Антон, да не причитай. Плаксивых не терплю, ты же знаешь, так что могу и осерчать.

— Понимаю, атаман. Только серчать умею и я. А среди товарищей, сколько у меня было, изменника еще не встречалось.

— Это не измена. У нас нет иного пути.