Появление царя повергло темничных надзирателей в страх. Захлопали кнуты, послышались свирепые окрики. Подстегиваемые ими толпы заворочались упорнее, глухо вздыхая.

Ход работ обрадовал Петра. Царь кивнул Трезини, дозволяя продолжать речь. Запоры с уст архитектора мгновенно упали.

— Глядя на человека, великий государь, — продолжал тот, — гляжу не на платье его, не на оружие или драгоценности, коими владеет, не на высоту роста или дородность, не на ранг его. Внешность обманчива, все внешнее — тоже. Я, недостойный, тщусь проникнуть в самую сущность каждого и уж потом называю ему цену. Только так можно узнать, храбрец это или трус, достойный муж или ничтожество?

— Ну и ну! Какого же сорта я?

— Ваше величество, по моему скромному суждению, не подходит ни под какие мерки. Немало у нас таких, которые любят пялиться на картину или статую. Поглазеют без волнения и тащатся, быкам подобные, дальше. И уходят из жизни, так и не познав красоты. Ваше же величество, увидев прекрасную статую, впиваетесь в нее влюбленным и жадным взором и даете ей пристанище в своей возвышенной душе. Кому ниспослан дар читать высеченные в камне человеческие страсти, а в живописи художников — красоты нашего бренного существа, тот — великий человек. За это и люблю я ваше величество, государь.

Александр Меншиков внезапно топнул ботфортом.

— Теперь же я вам скажу, за что люблю своего государя! — воскликнул он и помчался вихрем, словно несомый дьяволом, к крепостной стене. Пробрался между оборванцами с их камнями, бревнами, носилками с землей и тачками с кирпичами. Под самой стеной остановился. Выбрал плечистого здоровяка и схватил его за ворот. Здоровяк покорно нагнулся, и Меншиков, мгновенно взобравшись на его спину, очутился на самой вершине постройки. Раскинув руки, светлейший крикнул во всю силу легких:

— О-го-го-го-го! Слышите вы меня, безграничные дали?! Слышите, Венеция, Англия, Африка, Азия, Америка?!. Знаете ли государя моего и царя, Петра Алексеевича?!. Знаете, знаете теперь! О-го-го-го-го!!..

— Балабол! — выбранил его Петр, когда Меншиков вернулся к нему. — Эге ж, Америка! Гляди лучше, чтобы клали как следует стену!

Яков Дуб не сдвинулся с места. С того мгновения, когда его согнула могучая рука Александра Меншикова, недавний атаман словно окаменел. Один лишь раз переставил ногу — когда фельдмаршал был уже на вершине укрепления. Прикрыл кое-что подошвой и осторожно огляделся при том. Никто не заметил, как из кармана его превосходительства губернатора выпал розовый кошелечек. Яков Дуб сморщился и согнулся, как от боли в пояснице, но более не шевелился, чтобы не приметил его надзиратель и не вытянул по спине кнутом.

Услышав крик грозного царского любимца, осужденные замерли. После царского выговора Меншиков подошел к каменщикам, взял мастерок и помешал им в корыте с желтым строительным раствором. Затем вытер пальцы о платье ближнего мастера и вернулся к своему господину.

Царь Петр и его приближенные переправились на ту сторону канала. Пока надзиратели завороженно глядели им вслед, Антон осторожно пробрался к товарищу, словно пригвожденному к месту заклятием, и тихонько спросил:

— Ударило, что ли, в... ?

Глаза Дуба налились кровью. Странно сжались губы, скомкавшись щепотью мелких морщин. Коротко прошипел:

— Цыть!

Склонившись к земле, он ловко подхватил добычу и бросил ее за пазуху. Антон не успел ничего понять, как Дуб схватил ручки носилок, нагруженных камнем, и нечеловечески рыкнул:

— Пошли!

Хлопнул, словно выстрелил, надзирательский бич. Каторжники зашевелились быстрее, и стражник снова щелкнул кнутом, ибо только страхом можно помешать разбойной братии ленивиться и толстеть на казенном харче. Это старался Федька Гневышев, главный надзиратель столичной темницы. Милый, хороший человек. В других сторожах — больше зла: то бранятся матерно, то ногой поддадут, то по шее съездят. Он же — совсем другой. Кто его плохо знает, тому и в голову не придет, что у Федьки на уме — лихо. Смерит тебя с ног до головы светлым взором и молвит ласковым голосом: «Устал, что ли, братец?» Отвечаешь, словно отцу родному: «Запарился, мочи нет». Он тебе, со всем сочувствием: «Беда, братец, беда, до чего ж мы с тобой дожили!» Сунет не спеша рукоять арапника в голенище сапога. Затем огладит кулаком по челюсти справа. Если ты еще не упал, — значит, ласка пришлась по вкусу и надобно повторить. Тогда Федька заезжает кулачищем слева. Падаешь и бьешься, давясь своим криком. Тогда он вскакивает на тебя и месит тело коваными сапожищами. Не часто встретишь на божьем свете такого милого добряка; кто норов его изведал, тот бежит от него, как от лютого дьявола.

Антон украдкой зыркнул в сторону надзирателя, сторожившего, словно аист на болоте. Страж не двигался, но Яков Дуб все-таки торопился. Упершись подбородком в грудь, атаман тащил Антона за собой вместе с носилками, словно косматый зубр. Так работал Яков, когда ему случалось осердиться. Сейчас, получив, словно с неба, барский подарок, он должен был быть довольным; копейка, даже на каторге, — подпорочка для души. Он же, напротив, ожесточился. Может быть, потому, что из этой ямы человека не вызволит самое чистое золото.

Рядом с Антоном вздохнул другой товарищ по несчастью, Сулхан. Тот нес на плече, на широкой доске, целую гору кирпичей, едва сохраняя равновесие. У Сулхана невиданно отросли волосы и борода. Волосы ночью служат ему периной, борода же — забавой для Гневышева.

— Что нашел, атаман? — шепнул он из-под навеса спутанных прядей.

— Ты тоже видел?

— И я. Да не разобрал, что там было.

— Придержи язык-то. После узнаешь.

Минувшее времечко, когда они гуляли по лесам и дорогам с пистолью на бедре и кистенем, вселяя страх в мироедов, незабвенная весна 1716 года, когда дерзнули потрясти спесивое барство и позвать народ в поход на матушку Москву, чтобы вознести во славе царевича Алексея, теперь казалось далеким сном. И все-таки то были дивные дни надежды на великую победу над кровопийцами. Вольные люди Дуба извлекли из тайников золото и даже пушки, искусно спрятанные ими при разных обстоятельствах. Отобрали у помещиков и мироедов пять тысяч коней для тех товарищей, у которых не было своих. Собрали в известном им овраге украденные у царева воинства ядра, ружья и бочонки с пороховым зельем. Раскидали прокламации и подметные письма по отдаленным деревням и хуторам, чтобы поднять весь народ на борьбу.

Но дороги жизни ухабисты. Злые гады опасны коварством, ибо набрасываются более сзади, когда их менее всего ждешь. В одну бедственную ночь царские солдаты умело окружили их со всех сторон, пробрались садами, прокрались под плетнями и сотрясли, словно злой ветер, деревенские избенки, где ночевали молодцы Якова. Бедняги не успели выбраться из постелей. Связанных, словно кули, их притащили к мельнице и бросили на майдане вокруг ветряка. Забрали топоры и сабли, у кого еще были, заковали в железные ошейники и в ножные кандалы, скрепленные меж собой цепями, согнали в кучу и погнали в Сибирь, подгоняя нагайками. Села опустели, ибо не было пощады ни бабам, ни ребятишкам. Два десятка разбойников, кого восставшие признали главарями, записали особо и послали в Петербург. Его царское величество Петр Алексеевич имел обыкновение самолично расспрашивать злодеев и выжимать из них соки признаний. Но теперь занятому путешествиями и войнами царю было не до них.

Скованные по рукам и ногам цепями, разбойники и тати выходили на работу. По утрам их выгоняли кнутами из ямы, вечерами пригоняли обратно. Кормили еле-еле, сколько было нужно, чтобы не померли. Материли и колотили вволю, чтобы отбить охоту к прежним забавам. Ко всему добавлялись прилипчивые хвори, косившие их еще больше, чем голод и непосильный труд.

Камни с носилок были сброшены на бревенчатые мостки, под нос стеноделу Лазарю Романову, седому, но еще жилистому мужику.

— Вот так, вот так? — спросил атамана Лазарь, счищая раствор с края ящика-корыта.