— Ну и бородища у вас! — вымолвила она.

Звуки девичьего голоса слились с очарованием летнего леса и помедлили, затихая, среди листвы. Когда же они растаяли в птичьих трелях, с нецелованных губ красавицы сорвались другие слова, поострее.

— А правда ли, князь, что его величество Петр Алексеевич приказал вашей светлости жениться на одной из нас троих?

— Его царское величество приказал мне поступить по моему усмотрению.

— Когда же вы объявите нам, кого изволили избрать? — настаивала Анастасия, пряча лукавые искорки в густой синеве глаз.

— Всему свое время, княжна...

— Ага! — она щелкнула языком. — Ваша светлость еще не приняла решения! Примите тогда совет — посватайтесь за Раису.

— Почему же? — усмехнулся Кантемир.

— Прежде — потому, что она среди нас — старшая. Затем еще потому, что она добрая советчица в делах достойных. Не делайте лишь ошибки — не сватайтесь ко мне. Я ведь еще мала и на шалости горазда...

Кантемир не нашел на сей раз ответа.

Со стороны сада послышался голос Ирины Григорьевны:

— Княже Дмитрий! Анастасия! Куда же вы пропали? Горе мне, грехи мои тяжкие, что еще случилось с этими?!

Анастасия легким прыжком отстранилась от своего спасителя, оправила платье и тонким голосом откликнулась на зов:

— Мы здесь, матушка, здесь! Идем!

Антиох Химоний заметно постарел, в волосах его стала пробиваться седина. Но разума у него не прибавилось ни капли, — ворчал про себя дед Трандафир Дору, заботливо охаживая скребницей господарева жеребца и с недоверием слушая рассуждения камерария о его высочестве Дмитрии-воеводе.

— Тебе, балаболу, лучше обходить меня стороной, — проронил он вслух, — да топать своей дорогой. Не вышел же я на тебя, как медведь из-под моста, не стал поперек пути.

Химоний развалился в дверях конюшни, словно под балдахином, подперев притолоку макушкой, потрясаемый такой икотой, словно осушил перед тем не менее бочки вина.

— Не брани меня, старче, — оправдывался он. — Не пил я нынче, да и не ел, сказать по правде, досыта. Зубец чеснока да ломтик сала с хлебцем — вот вся моя нынче пища.

— Может, истинно ты не пьян, но что дурью маешься, — вот это уж точно.

Камерарий притих и нахохлился. Оторвавшись от двери, он уселся, сгорбившись, на низкую лавку — доску, приколоченную к двум шатким колышкам. Дед Трандафир выпустил из рук ножик с деревянной рукояткой, повисший на ремешке, прикрепленном к поясу, собрал в мешочек коренья, которыми натирал белую шерсть коня. Завязав мешочек бечевкой, дед повесил его на крючок, торчавший из балки. Затем уселся рядышком с камерарием, озабоченно вздыхая. Химоний никогда не приходил к нему с пустяками.

— Давай, погоняй! — подбодрил он его.

— Напрямик или в объезд?

— В объезд подбираться будешь к хозяйке своей, Катрине.

— Добро. Поехали напрямик, как тебе хочется. Гляжу я, как уже говорил, на его высочество государя нашего и вижу — что-то его милость не в себе. С тех пор, как из Питербурха возвратился, — словно его там подменили. Не пала ли на нашего князя чья-то ворожба или сглаз... Суди-ка сам. Войдет он, скажем, в свою горницу. Сядет у столика, поглядит вокруг. Возьмет перо, окунет его в чернила, напишет строчку-другую. Снова глядит вокруг. Встанет, походит от стенки к стенке. Затем остановится у окна. Постоит, собрав мысли в морщину на лбу, и кому-то вдруг улыбнется. Что с ним может быть, мош Трандафир? Как это называется, ежели человек ни на кого не глядит, а улыбается, вроде как бы никому? По вечерам читает книжки, пока над ними не заснет. Ополоснет поутру лик холодной водой, закурит трубку — и снова улыбнется кому-то, кого видит в табачном дыму. А после принимается как бы спорить с той малой статуей, которую ему царь Петр подарил. Слыханное ли дело, дед! Поклонится статуе и скажет ей что-то. И ждет ответа. Только мрамор молчит себе и молчит. Постоит наш князь, постоит, да как разберет его внезапно смех, аж в прихожей слыхать...

— Диво!

— Диво дивное, мош Трандафир. Но скорее — это хворь.

— М-да...

— Вот как. А ты со мной еще споришь?

— М-да...

Химоний глянул на старика искоса:

— Что ты хочешь сказать этими своими «мда»?

— Может, и хочу чего, — с хитрецою ответил дед. — Хрисавидия-то не спрашивал?

— Спрашивал. Только зря. Молчит, связан клятвой. Если даже что знает, не пикнет, хоть ты его режь. Не догадываешься ли, какая тут кроется тайна? — озабоченно спросил камерарий.

— Догадок, не строю, из твоих годов я вышел... Тебе, небось, кажется, что государь наш погряз во скорбях, мне же ясно, что все — наоборот. И следует нам ждать молодую государыню...

Глаза камерария сверкнули:

— Эге ж!

— То-то, эге ж! Есть в Питербурхе генерал по имени Иван Трубецкой. Выросли у того генерала три цветка. Так вот, царское величество, пригласив государя нашего в свою столицу, забрал его с собой погулять в саду у того своего слуги, показал ему те цветочки и спросил, по душе ли. Государь наш ответил, что по душе. Тогда царь дозволить ему изволил присмотреть из них троих один да сорвать его, дабы стал ему тот цветок государыней-супругой. На кого пал взор нашего князя — еще не ведомо. Но теперь ясно, что от вдовства господин наш вскорости освободится.

— Это тебе Хрисавидий сказал?

— Это говорит уже вся Москва.

— Ну и дела!

В створе садовой калитки появился Дмитрий Кантемир с княжнами и княжичами. После прогулки среди зеленеющих деревьев они возвращались во дворец, ведя размеренную беседу и любуясь прыжками резвящихся собак. Приблизясь к конюшне, воевода замедлил шаг. Девицы и молодые люди проследовали дальше.

— Как поживаешь, мош Трандафир? — весело спросил Кантемир.

Старик поклонился князю в пояс, удивленный нежданной милостью. Что такое нашло на государя, что его высочество нисходит до ничтожного своего раба и спрашивает о житье-бытье?

— Слава богу, государь, хорошо. Старость, правда, не радость, только что с ней поделаешь.

— Твоя правда, дед, годы молотят нас без жалости. Но не следует нам подаваться!

— Хо-хо, государь, как ни вертись мы и ни бейся, от того, что чертит на челе время, никуда не денешься... Дозволь, государь, о милости тебе челом бить. Ведомо стало у нас, рабов твоих, что изволит твое высочество новым двором в Питербурхе устраиваться. Господь да поможет в том твоему высочеству и хранит долгие годы. Только меня, старика, помилуй господь, оставь на Москве с сим лихим скакуном. Северные-то туманы не для наших уже старых костей. Здесь уж, стало быть, доживем свои дни, я и конь. Если же Твое высочество обратно двинется, к молдавской-то столице, последуем за тобой с радостью.

Воевода ласково улыбнулся, давая дозволение старому слуге. Сказал лишь Химонию:

— Твою же милость, господин камерарий, попрошу ехать со мной.

В обжитой горнице с ее чистой прохладой Кантемир было заколебался. Уставился долгим взглядом на картину, висевшую в глубине кабинета, походил вдоль книжных полок, касаясь то одного томика, то другого. Поглядел на темные крышки сундуков, словно призывал саму историю быть свидетельницей своим делам. И повернулся нежданно к Антиоху Химонию, воткнувшемуся, как статуя, в порог.

— Скажи-ка мне, камерарий, как нравится тебе европейское платье царских советников и иноземных сановников?

— Что сказать, государь? Платье — по телу.

— А это хорошо?

— Хорошо, государь.

Кантемир омыл лик в лучах света, струившегося из окна, улыбнулся кому-то незримому. Просветлел также Химоний, теперь уже зная о мечтаниях своего князя; в игре лучей ему тоже почудилось некое хрупкое создание — богиня вечной юности земли.

Чарующее видение исчезло, и Кантемир промолвил:

— Скажи мне еще, камерарий, кто у нас лучший портняжий мастер?

— Дерзну, государь. Это моя камерарица Катрина.