Островки волос на голове боярина Тодерикэ Спынула зашевелились. Кончики ушей стали пунцовыми, словно их коснулось пламя ада. Лупашку продолжал:

— Но сей хищный зверь, государь, кроме тех денег успел немало припрятать у родичей...

Тодерикэ Спынул при этих словах совсем вышел из себя. Боярин заорал что было мочи:

— Ты лжешь, негодяй! Ты голодранец, лотр, язычник!

Господарь коротко стукнул жезлом об пол.

— Говори, Лупашку.

— Государь! Два кувшина с золотыми спрятаны им в яслях для волов в малом скотнике его брата, Михалаке Спынула. У дяди его, боярина Гаврилы, в свинарнике закопаны два бочонка золотых. У двоюродного брата, боярина Стратилэ, горшок денег зарыт прямо в спальне. Сначала вырыли яму, потом заровняли ее глиной. Имея столько золота, государь, и престол земли нашей купить можно...

Лицо князя потемнело.

— Боярин, — сказал он с отвращением, — признавайся во всем без утайки, ибо мои люди все равно найдут украденное тобой, раз уж известны твои тайники.

Тодерикэ Спынул рухнул на колени, лобызая княжий сапог.

— Пощади, великий государь! Согрешил я, и каюсь, и навек опозорен. Признаюсь как на духу: впал я в слабость, не устояв перед соблазном, и навеки грешен перед землею нашей и всевышним господом!

Кантемир оттолкнул его ногой.

— Не скули, боярин, не вой, как баба. — Взор князя окинул собравшихся на диван сановников. — Преосвященный митрополит и вы, господа бояре, какое решение вынесем ныне о сих двух преступниках?

Константин Лупашку покачнулся. Лишь теперь одолели его усталость и голод. Вначале он почувствовал головокружение и сильную боль в затылке. Затем свет в глазах потускнел, а уши наполнились странным шумом, словно над ним зачирикала разом огромная воробьиная стая. Он свалился бы на пол, как бревно, если бы два пристава, подоспев, не подхватили его под руки. Заговорил Кир Гедеон, митрополит. Сказали свое слово думные бояре господаря. Константин слышал их, словно из глубокого колодца. Мокрое полотенце, приложенное ко лбу одним из приставов, освежило его и привело в себя. Атаман впился взором в светлое лицо господаря. Не верилось, что вот этот достойный ученый и могущественный муж способен осудить его на смерть.

Бояре перестали шептаться. Кантемир не двигался, будучи во власти охватившей его внутренней борьбы. Словно беззвучно читал молитву или искал совета у собственной совести.

— Хвалю тебя за мужество, за достоинство твое, разбойничий атаман, — сказал он наконец. — Ты говорил без страха, защищая себя и товарищей, раскрыв перед нами истоки дел своих. Земля Молдавская, однако, повинуется строгим законам, о коих благоволил напомнить нам нынче преосвященный митрополит. Перед ними все у нас равны — и простой народ, и люди благородного корня. Законы Земли Молдавской не велят нам щадить воров и иных злодеев. И, коль ты вор, Лупашку, и на совести твоей беззакония есть, пощады тебе не будет. Тебя повесят, по обычаю, на калитке нашего дворца. Постыдный и горький грех и на тебе, боярин Тодерикэ. И карой тебе будет отсечение головы и отнятие имущества в казну. Привести без промедления в исполнение это наше решение.

Тодерикэ Спынула пристава-армаши выволокли вон с трудом: боярин верещал во всю глотку и молил о пощаде. Лупашку же вышел, высоко подняв голову, словно и не шел на смерть. Бояре побренчали золотыми цепями, но не вымолвили ни слова.

Приставы ввели другого жалобщика, Мирчу Нэстурела, молодого, богатого боярина из Черновицкого цинута. Проситель был одет в коричневый биниш[71] и красные сафьяновые сапожки. Черные волосы, смазанные постным маслом, были заботливо расчесаны на пробор и приглажены. У боярина были тонкие черты лица и зеленые, чуть уклончивые глаза. Можно было сразу сказать: мужчина он смекалистый, себе на уме. Недаром, верно, прошел слух о том, что за пять лет, прошедших после смерти отца, он успел вдвое расширить земли, унаследованные от покойного.

Мирча Нэстурел отвесил полагающийся поклон. Воевода милостиво сказал:

— О чем просишь, честной боярин Мирча?

— Государь, — начал тот тонким бабьим голосом, — вся моя жалоба в одном вопросе. Прибыли ко мне достойные доверия торговые гости из самого Данцига. Таким обычаем приезжали они и раньше каждый год и к отцу моему, и к родне, и к иным боярам земли нашей. Выпивали с нами по кубку, осматривали скотину, выбирали, какую купить, и договаривались о плате. Расплачивались без обмана.

— На сей же раз, когда немцы стали просить дозволения приехать, мы ответили им, что у боярина Мирчи Нэстурела нет быков для продажи, — заметил князь. — Ты об этом?

— Именно так, государь.

— И тебе не терпится узнать, почему наш ответ был таким?

Мирча Нэстурел прожевал натекшую в рот слюну и сглотнул ее, словно ком слежавшейся брынзы. Боярин подумал, стоило ли ему пускаться в такой далекий путь. Ибо разумное дело — искать в Земле Молдавской правды, но еще разумнее — сунуть под крыло клюв свой и промолчать. Будто все тебе невдомек и нелюбопытно. И ждать, терпеливо ждать прояснения времен и устроения дел при новом царствовании.

Дмитрий Кантемир понимал тревоги боярина и был доволен, что тот молчит.

— Боярин Мирча, — сказал господарь, — какие нынче у тебя с теми иноземными гостями расчеты?

— Разные-всякие, государь. На волов цена — одна, на телят — другая, по весу их и жиру. На меру зерна или воска цены тоже по времени меняются. У торгов свои причуды, как и у человека.

— А сколько платят те торговцы за пару волов?

— Четыре цесарских[72] талера, государь, а то и пять.

— А сколько наторговывают на той же скотине в иных землях — в Ляшской, Немецкой и Французской?

— Того не ведаю, государь. Наше дело — товар продать и денежки в кошель положить. С того часа товар — уже не наш...

Кантемир дернул головой, словно кто-то потянул его сзади, к стене.

— Бояре в земле нашей ленивы да сонливы, — молвил он решительно. — Залезли на печи или преют на лавках. Другие же, кто умнее, приходят и обходят их, как хотят. Чего на Молдове нет? И скот у нас в изобилии, и плоды разные, и вина, и мед, и многое иное, чего не счесть. Будь мы хозяева добрые да разумные — купались бы во злате. Из-за лености же нашей да сонливости всяк обкрадывает нас, как захочет, догола раздевает. Мы же почиваем в покорстве и тиши, в болоте нищеты валяясь. Знай же и ты, честной боярин Мирча, и вы все, господа думные бояре, что жалующие к нам купцы по одной цене свой товар покупают, после, не тратя на дорогу много денег и сил, перепродают по другой — тройной и четверной, иной раз и в десять раз дороже. В Молдавии берут быков по четыре талера за пару, в Данциге же отдают за сорок, а то и пятьдесят цесарских талеров. Зачем же отдаем зазря чужеземцам плоды трудов и богатства земли своей, государи-бояре? И зачем удивляемся, если же те гости торговые продают нам серп по цене доброго быка? Какой народ в Европе стал бы такое терпеть?

— Так не торговые же мы люди, государь, — осмелился возразить Нэстурел. — Мы все же тут — корни земли своей, а не перелетные птахи-купцы.

Кантемир жестко прервал боярина.

— Не торговцы, так станем ими, честной пан. Наберемся ума и поведем сами стада быков и обозы с зерном и салом к дальним пределам, по воде и по суше. Будем искать на них покупателей в Данциге, в Анатолии, Константинополе, в Венеции и в Английской земле. А не дадут нам там настоящую цену, завернем к ляхам, к немцам или москалям. И вернемся оттуда с мешками золота.

— Никто еще доселе, государь, не велел нам такой торговли.

В это самое время во дворе шли приготовления к свершению приговора над осужденными. Слуги приволокли плаху, на которую предстояло возложить главу свою Тодерикэ Спынулу. Приставы принесли петельку. Взобрались на бочку, прикрутили конец веревки к перекладине над калиткой. Подаст его милость воевода знак — и приведут под нее разбойничьего атамана. Подхватят его под белы руки, поднимут и просунут буйну голову в петельку. Поправят на шее веревку. Потом спрыгнут сами с бочки и оставят его трепыхаться.