Усмехается и капитан Георгицэ при виде забавляющихся стариков.

В притворе появилась Лина, и мираж рассеялся. Бросив поводья мастеру Мане, он поспешил навстречу девушке. Обнял ее и жарко поцеловал. Поцеловала не стесняясь и она Георгицэ. Затем вдруг оторвалась от его груди и отошла назад. Стала искать что-то взором во дворе. Большой петух с величественным огненным гребнем кудахтал поблизости, поглядывая на приезжих то левым глазом, то правым. Взлетел на плетень и протяжно, певуче кукарекнул. Лина легкими шажками подалась в ту сторону. Подошла к конопляной веревке, растянутой между двумя столбами, от амбара к воротам. Провела ласково ладошкой по вывешанному на ней белью. Она лишь недавно с помощью Профиры-цыганки выстирала его и повесила сушить на солнышке. Перед сорочкой, висевшей в самой середке, Лина остановилась. Провела пальчиками по мягким полам, по рукавам, по вороту. У краешков воротника ее руки застыли, словно их охватили невидимые тиски.

— Это батюшкина сорочка, — сказала она тонким голосом. — Я выстирала ее в трех водах. Полоскала Профира, она мастерица полоскать. Хорошо выстирана сорочка папеньки, бэдицэ капитанушко, не так ли?

Капитан Георгицэ словно врос в тропинку, не отвечал. Поглядел с нежностью на зеленую сорочку, отливающую ясными бликами в лучах солнца, не спешившего закатиться за край холма.

— Отец рассказывал мне не раз, что носил ее женихом на свадьбе, — продолжала Лина. — Ушли в трайсту[86] времени годы, а он все ее хранил, надевал только по праздникам. И выходя в ней в село, всегда казался молодым, красивым и статным, каким был прежде.

Налетевший порыв ветра, вихрясь, подхватил полотно сорочки, взмахнул им, словно вымпелом, и окутал головку Лины. Капитан Георгицэ, приблизившись, высвободил ее; по щекам девушки бежали слезы...

Цыганочка Профира отозвалась глубоким вздохом. Мастер Маня и собравшиеся вокруг них слуги, поникнув головами, стали расходиться по сараям и конюшням.

В доме, согретая лаской нареченного, Лина пришла в себя. Утерла щеки расшитым платком и успокоилась в объятиях возлюбленного. Глаза девушки остановились на цветке, качавшемся на подоконнике. Может, ей привиделся добрый образ отца, оставившего их навек. А может, Лина прощалась уже с лугами вокруг Гыртопов, с виноградниками и садами, с родником и его деревянным лотком, с тихим озерцом, затаившимся среди зелени и цветов... Либо вспоминала раннюю юность и счастливые годы, отлетевшие навсегда... Помолчав, Лина шепнула:

— Нынешней ночью разговаривала я во сне с батюшкой. Батюшка раскрыл сундук, вынул свое жениховское платье и надел его. Причесался как следует, надел серую кушму и сказал, что идет повидаться с матушкой на кладбище. Я прижалась к его плечу и стала просить, чтобы он не уходил. Батюшка покачал головой и сказал: «Ухожу, дочка, земля призывает». Я проснулась и поняла, что то был вещий сон, что ангелы подали мне от батюшки весть.

Девушка снова прослезилась.

— Что станет с нами теперь?

— Мы с тобой последуем за государем нашим в изгнание, в российские пределы. Послезавтра его высочество выезжает из столицы со всем добром и свитой, с государыней и княжичами. В тот же день отправимся и мы.

Лина не отвечала, уставившись по-прежнему на цветок перед окном. Но вскоре, вскочив на ноги, деловито осмотрелась и крикнула голосом заботливой хозяйки:

— Чего же мы ждем? Что ты сидишь, капитанушко? Поднимайся! Прикажи слугам собирать вещи! За дело, за дело.

Собирались без устали всю ночь. Когда занялся рассвет, в доме и во дворе стояла неразбериха, распутать которую нельзя было ни с какого конца. К горьким мыслям о предстоящем изгнании прибавилась неприятная новость. Под яростный свист поднявшегося ночью ветра со двора сбежали и Антон, и Профира-цыганка, и остальные слуги. Воры прихватили сукна и деньги, заполнили несколько мешков курами и гусями, вскочили на коней и исчезли. Только один растрепанный цыганенок и остался.

Проклиная в досаде беглецов, Георгицэ распахнул дверь опочивальни и схватил груду платья, чтобы бросить ее в телегу. Но увидел вдруг Лину. Взгляд девушки был робок, губы дрожали. Глаза покраснели от усталости и горя.

— Я нашла батюшкины опинки, — прошептала она, прижимая к груди пару сношенной обуви. — Не выбрасывай их, капитанушко...

Георгицэ посмотрел на нее с вниманием. У Лины чуть слышно стучали зубы. Она и теперь не утратила своей прелести, привлекая свежестью губ, с бледными щеками, только что, казалось, окропленными чистой росой. Только белки глаз потемнели, обострившийся взгляд рождал в нем тревогу.

— Хочу повидать батюшку, — сказала она с внезапным упорством.

Ноша выпала из руки капитана.

— Хочу повидать батюшку, — повторила девушка. — Пойдем к нему на могилу...

— Это невозможно, Линуца. Мы уже не успеем.

Хозяюшка Малой Сосны настаивала с прежним упорством:

— Можно, капитанушко... Иначе я сойду с ума...

«Этого еще не хватало, — мысленно перекрестился Георгицэ. — Верна старая поговорка: не бывает женщины без причуды, как зайца — без ушей».

Думая, что каприз пройдет, капитан продолжал молча грузить поклажу. Однако и три часа спустя Лина не уставала повторять:

— Отведи меня на батюшкину могилку...

К обеду Георгицэ смягчился. «Есть, наверно, в ее упрямстве свой смысл», — подумал он. Да и ему следовало бы посетить последнее прибежище тестя, положить цветок. Нельзя так скоро предавать забвению близких.

Капитан позвал мастера Маню и назначил его смотрителем всего оставшегося добра. Поглядывай-де, человече, и держи ухо востро. С этого часа на тебе главная забота о сем лохматом цыганском отпрыске, и всем прочем, что у нас еще осталось. Свяжи все, что можно связать. Перетяни веревками и погрузи все, что можно еще погрузить. Раздай соседям, что успеешь раздать. Зарой в землю, что сумеешь зарыть в тайне. Если ж случится мне не вернуться до утра, — спусти собак с цепей, пусть ищут себе других хозяев. Повесь на двери тяжкие замки. Затвори ворота. Выходи навстречу его высочеству воеводе и передай ему, что мы с Линой вскорости догоним его милость. А чего не успеешь погрузить, закопать или раздать, то оставишь как есть. Даст бог когда-нибудь вернуться — с голоду не помрем. Краюха хлеба для нас в Земле Молдавской всегда сыщется.

Тем временем цыганенок успел оседлать для них обоих коней. Георгицэ и Лина сели в седла, сотворили крестное знамение перед домом и поскакали по пыльному сельскому шляху. Сытые кони бодро вынесли их на вершину, а оттуда помчали по тропинкам, известным одному капитану.

Сильный ветер, поднявшийся ночью, не стихал. Поля и кодры Молдовы содрогались от его ярости. Деревья качали гордыми верхушками, кустарники в страхе сжались под пригорками, травы приникали к земле в ожидании более милостивой погоды. Минуло шесть или семь недель без капли дождя; земля пересохла от жажды, а буйный ветер высасывал из нее последние капли влаги. На открытых местах образовались трещины, такие широкие, что в них застревало копыто коня. Посевы пшеницы, ржи, проса и кукурузы выгорели дотла, и бедные крестьяне не могли даже семена вернуть. Листья винограда поржавели от болезней и засухи. Кое-где выросли робкие грозди, но ягоды были редкими и вялыми. Только под полой лесов да в низинах с обильными источниками зрела хлебная жатва; наливались грозди винограда, ульи обещали пасечникам мед.

На дне долинки, прозванной жителями Счастливой Губой, сделали остановку. Сошли с коней, пустили их пастись... И... растерялись. Только теперь оба заметили, что остались в одиночестве, что высокие холмы отгородили их от всего света. Взглянули друг на друга не без удивления и страха. Но порыв любви бросил их друг к другу в объятия и укрыл от всех горестей в раздолье цветов, устлавших луг.

Ветер продолжал злиться где-то вдали. Порой его голос становился похожим на вой изголодавшейся волчьей стаи. А здесь, в напоенном ароматами уголке, было тихо: здесь нашли приют истинная любовь, безграничная жажда жизни и счастья.