Попыхивая трубкой и потягивая кофе, князь взмахнул палицей мысли и принялся наносить удары по крепким зубцам башен и стен, пробираясь на ощупь по нехоженым дебрям, преодолевая обрывистые горы, странствуя по океанам и морям, по пустыням и лесам. На тех ученых баталиях и схватках он собрался вылепить тело новой двухтомной хроники. Первый том под заглавием «Хроника римско-молдо-влашской стародавности» имел целью направить луч света на цепь деяний «от поселения римлян в Дакии, то есть от Траяна-императора, течение истории после рождества Христова отмечаясь летом 107‑м, до времени после разорения Батыева, хана татарского, и до возвращения Драгоша-воеводы в Землю Молдавскую и Раду-воеводы Черного в Землю Мунтянскую, что случилось около 1274 года». Второй том должен был начинаться временами, «от коих очистились места сии от татар и иных варваров», и «вести ряд лет и повесть о государях» до его собственной эпохи. Цель обоих томов было «вызволить имя молдаван из-под тирании древности» и тем доказать, что до собственных дней князя потомки их неотлучно населяли родные ему края, с гневом отвергая заключения других, «тяжких в рассуждении» ученых, ушедших далеко от истины.
От устья Невы, из своего кабинета в Санкт-Петербургском дворце, словно с горной вершины, князь устремил взоры к далеким, милым сердцу берегам. Увидел край, некогда именовавшийся Дакией. Хотя она «протяженностью рубежей против иных мест была более узка и тесна, но теплотой небес, температурой воздуха, течением вод, плодами земли, красою полей, густотой лесов, множеством крепостей, славою граждан своих, честностью народов и мужеством и храбростью слуг и всех жителей» в сравнении с другими странами была не ниже, но еще и намного их превосходила. Он видел историю даков, собранную и упорядоченную в его книге, и географию страны, границы ее, образ жизни населения, его обычаи и предания. Будучи кочевниками, те люди, названные им также скифами, сохраняли и непрестанно приумножали свои богатства: в землянках и житницах откладывали запасы телесной пищи, в сердцах — духовной. Откладывали, сколько добывали и сколько вмещалось. Друзьям всегда были рады и принимали их по-братски; от врагов — оборонялись. Усердные в земледелии и охоте, усердствовали не менее на рати. Но вот в другом конце света взошло могущество римлян. После воздвижения Рима и основания империи от поколения к поколению, держава их так расширилась, возвысилась, укрепилась и раздалась рубежами, что Рим в конце концов стал называться царем городов, а римляне — владыками и покровителями мира. И вот пришел Ульпий-император[101] с сильным войском и разбил Децебала-царя. И Децебал-царь, видя свое поражение, дабы не попасть живым в руки противника, предал сам себя смерти. И остались те места пустыми, ибо даки частью пали в битвах, частью же ушли в татарские пределы. Траян-император тогда привел из Рима граждан всех ступеней, чтобы населить завоеванные пределы[102]. Последовало переселение народов и иные бедствия времен императора Аврелия; и также — от Константина Великого до Феодосия Старого; и от Феодосия Старого до Анастасия-царя; и от Анастасия до нашествия мадьяр и поселения их на Тисе-реке, и далее, до воеводы Драгоша и Раду-воеводы Черного.
Все это дышало и кипело и из смутного становилось ясным в «Хронике», создававшейся на Балтийских берегах. Она охватывала вторжение болгар с Балканского полуострова, и историю романо-влахов в Мезии, Фракии, Македонии и Греции, и историю татар, венгров и турок.
Но до построения яснейших из ясных рассуждений князю следовало неотступно взмахивать палицей проницательной мысли и одолевать неизведанные дотоле преграды. Грозные скалы вставали на его пути; неисчислимые и запутанные препятствия преграждали ему дорогу, принуждали замедлить шаг, останавливая порой развертывание хроники. Подобно тому, как сугробы, наваливаемые бураном и вьюгой, заметают протоптанные ранее тропы, так и тропа истории исчезала под наслоениями ошибок и лжи, становясь недоступной. Многие из сказочных силачей — ученых авторов всех времен, призванных им в попутчики, теперь, рассмотренные поближе и освобожденные от панцирей хитроумия, сознавались ему в том, что «марали бумагу пером», то есть что писали неправду и подписывали ложь, потому что либо не знали истины, либо знали, но исказили своею недоброй волей, как нередко и случалось в различные времена. Таких, конечно, следовало бранить и развенчивать. С другой стороны, так как далекие предки не владели ни бумагой, ни пергаменом, ни искусством письма, великое множество фактов погрузилось вместе с ними в тину забвения. Да и целые народы, населявшие некогда земли, бесследно растаяли во тьме времен. Чтобы обойти ошибки слабых разумом писцов и дабы раскопать погребенное под лавинами столетий, князь обращался к свидетельствам, начертанным на развалинах крепостей, на стенах и на могильных камнях, найденных в древних погребениях. Из старинных надписей и иероглифов в камне или глине, из рисунков на скалах и на стенах пещер, на саркофагах, монетах и оружии он месил крутое тесто и выпекал живительный хлеб истории. Подобно тому, думал Кантемир, как домашнюю пыль, взметенную метлой и играющую в лучах солнца, ни солнце само не в силах заставить улечься, ни шаги, звучащие в доме, не меняют ее игры, так старания ищущего ума не могут быть пресечены или замедлены затмениями или извилинами его дороги, а дух не склонится к отдыху, пока не приблизится к истине, зовущей его, как она ни далека.
Кантемир повернулся к своему письменному столу. Голова была ясной, на душе легко. В кабинете тепло и светло. Выпал один из тех редких дней, когда его не звали на заседание сената и не требовали внимания дела хозяйства. Антиох Химоний не досаждал ему нытьем, слуги не били челом с жалобами. Иван Ильинский со своими занятиями держался в сторонке, а Анастасия Ивановна ограничилась лишь немногими язвительными замечаниями. Не успели огорчить отца в тот день и дети. Так что князь мог спокойно опустить занавес уединения между собой и окружающим пространством и погрузиться в наслаждение письма, словно в цветущие кущи анакреонтического стиха.
Но в мельтешение мыслей, которые он старался обуздать и приручить, воровато прокралась тень сомнения, дразня князя рожками неотложных вопросов. Ценой какого искусства или хитрости, сумел вчера Феофилакт Лопатинский приблизиться к царю и добиться так легко желаемого? Чем убедил его повелеть перевести историю Оттоманской империи? И почему царь настойчиво прибавил: «Долго не возиться!»?
Лопатинский, конечно, волен полагать, что это, — его собственная удача; сам князь так не думал. Не Лопатинский искал царя; император сам нашел тогда Лопатинского, действуя по собственным, еще не известным князю, побуждениям. Но каким? На что самодержец российский кинул свой взор?
Северная война окончена. Теперь для него было бы естественно повернуться снова к югу, где звенят еще саблями черные силы султана Ахмеда. Самое время — отогнать их подальше от российских границ и поубавить им спеси. Из намеков некоторых советников императора Кантемир мог отобрать крохи истинных намерений монарха, пока еще окутанных дворцовою тайной. Эти крохи множились, проливая свет на дотоле скрытые тропы державных планов царя. Шли слухи о смутах в Персидских землях, о неудачах и унижениях шаха Гуссейна. Говорилось также о кознях турок, грабивших народы Кавказа. Следовательно, у царя Петра в тех краях тоже были глаза и уши, делавшие там нужное дело. Из бесед с Петром Толстым, Петром Шафировым, Гавриилом Головкиным и другими ближайшими советниками царя Кантемир приходил к выводу, что у России на юге прежде всего очень важные торговые интересы.
Если к тому прибавить неудачную кампанию 1711 года и многие козни антихристовых арапов, царь мог решиться подготовить как следует за зиму русские войска, а по весне двинуться с ними на юг.
Кантемир неожиданно спросил:
