Лицо Ильинского при этих словах оставалось ясным. Печаль юноши была подобна налету осеннего ветерка на дерево, отягощенное плодами. Повеял недолго среди листвы, возвещая, что когда-нибудь настанет и зима, и улетел в другие сады.
Кантемир поднялся с кресла: радость жизни, только что владевшая им, пригасла.
— Во все времена человек боролся за свое существование, — сказал он. — Защищался от зверей, способных его растерзать, от других людей, могущих его убить, от врагов и даже друзей; старался, чтобы его не постигло проклятие неба или какая другая беда. Человек знает, с другой стороны, что земная жизнь его недолга, но не мирится и с этим, задавая себе непрестанно вопросы, на которые не находит ответа...
Князь положил руку на худое плечо юноши и продолжал с растущим упорством:
— Ты спрашиваешь: зачем живем? И ставишь тем вопрос: почему мы не бессмертны? Поскольку же не бессмертны, к чему нам творить? Отвечу тебе: зачем господь дал нам образ человеческий, а не скотский? Подумав, добавлю: разве дела, совершенного ради общей пользы, достойного доброй похвалы, не достаточно для счастья и даже бессмертия? Отвернись на миг от святого текущего дня и обрати взор к безграничным и цветущим нивам минувшего. Во всех низинах и на всех возвышенностях истории всходили, взрастали и колосились хлеба добрых дел. Честь и слава доблестных имен начертаны в ней повсюду, и пустили они корни, и принесли плоды по всей вселенной. Мир отметил теми именами светила небесного свода, погрузил их на морское дно, в земные глубины, освятил ими мощь стихий. От них все языки сложили имена своих богов: Аполлон, Исида, Арес, Гермес, Зевс, Афродита и Хронос, кои отметили семь главных планет и седмицу недельных дней. Посейдоном назвали бога моря, Гефестом — повелителя огня, Палладой — богиню знания, Музами — властительниц музыки и стихий, Аресом — бога войны, Зевсом — господа молний и всякого вышнего потрясения, Афродитой — покровительницу любви, Хроносом — бога высших сфер, Артемидой — богиню чистоты и девства...
Ильинский в смятении прервал речь своего господина:
— И вы, государь, считаете, что все они были люди?
— Именно так, сын мой. Философы полагают, что люди, от смертных рожденные, достойными делами и поучениями над миром так высоко вознеслись и прославились, что в последующие времена были вместо богов почитаемы и вечной хвалой восхваляемы. По свидетельству же Эразма, в древности всякий муж, творец добра ради ближних своих, почитаем был богом. Поэтому же основатели городов, изобретатели полезных ремесел, врачи и алхимики удостаивались поклонения, как святые...
Ильинский, слушая эти доводы, широко раскрыл глаза, не в силах что-либо возразить. Образ мыслей его господина был так необычен и нов, что казался чудачеством. По представлениям современников и по его собственным, человек мог обрести бессмертие только через бога и никак не иначе. Молдавский князь переворачивал все это вверх ногами: из его высказываний следовало, что боги как раз и бессмертны через человека, через дела его; другими словами, что боги были созданы людьми. Великое, невероятнейшее чудо!
Кантемир оставил ученого юношу с открытым ртом и повернулся к картине художников Ивана Зубова и Григория Тенчегорского на его выступление из Ясс. Князь взял из Москвы с собой эту вещь, которая должна была сопровождать его всюду, в странствиях сквозь века и схватках идей. Произведение художников стало для него символом веры. Когда настанет время, благородство пробудится в людях и даст им силы отринуть зло. Смогут ли грядущие поколения забыть, как боролся его народ за свободу в такой суровый век?
Отдавшись на волю дум, князь не шевелился, опершись о книжную полку. Посуровевшее лицо было словно высечено из мрамора.
Вот уже несколько лет подряд Кантемир лелеял мысль создать труд, способный объять всю историю молдаван и мунтян, от истоков этих двух народов до его собственных дней. Этого требовало сердце князя; этого также требовали, однако, Иоганн Воккеродт, Берлинская академия наук, многие друзья в России и в европейских странах. А главное — этого требовало священное чувство долга перед Землей Молдавской, стонавшей еще под османской пятой, имевшей право увидеть, словно в зеркале, свое славное прошлое и мужество предков, дабы пробудить в себе прежние доблести и сбросить с плеч рубище унижения.
Происхождением молдаван и мунтян, их борьбой и страданиями на протяжении минувших столетий занимались до него и другие: Григорий Уреке, Мирон Костин, Николай Костин. Было время, когда он сам подумывал о том, чтобы перевести некоторые из этих работ на латынь и так представить европейским ученым. Подумывал, но не сделал к тому ни шагу. Его предшественники живописали события и дела, которые видели или о которых слышали. Какими увидели или какими представили себе понаслышке — такими приняли и представили читателю. Исследовав их труды, Кантемир вынес им суровый приговор. Князь верил, что ученый не вправе останавливаться на констатации фактов: долг ученого — искать и находить их причины. Чтобы затем из разрозненных отрывков минувших свершений, осмысленных его разумом, сделать обобщающие выводы. Точно так же, как человек, стоящий с одной стороны железного шара или обода, по видимой ему кривизне может судить об их общих размерах. Ибо нет мудрости вне умения из увиденного и услышанного составить образ того, что не было дотоле доступно ни зрению, ни слуху, и будущее из минувшего себе представить.
Князь составил тогда книжицу в 96 страниц на латыни «История молдо-влахов». Окончив и подержав в руках, князь нашел ее легковесной и слабой. На прочный и основательный скелет была наброшена тощая и хлипкая, изодранная плоть, в то время как в руках творца для нее оставалось еще немало материала — примеров и эпизодов, доводов и мыслей.
Тогда и родился совсем новый замысел: выполнить сходную работу на молдавском языке, сославшись во утешение души на ту причину, что «...несправедливо, да к тому же грешно будет, если о делах наших отныне и впредь более чужие, чем наши, люди писать станут». Появился удачный повод для того, чтобы снова погрузиться в глубины воображения и извлечь из них бесчисленные новые жемчужины.
Князь, засучив рукава и «струны разума напрягая», храбро выступил «во поле истории».
Однако, дерзнув отклониться от пути предшественников и не получив от них ни ключей, ни способов раскрытия проржавевших запоров, ни молотов для взлома кованых ворот, ни мостков для преодоления пропастей, болот и скал, князь был принужден измыслить собственные «каноны», по которым «смогут найти подтверждение дела, в минувшем воистину свершенные, но в историях запоздало и редко поминаемые», то есть руководящие принципы своих изысканий; дело тоже дивное для Ивана Ильинского и других, кому было известно. «Каноны» выглядели примерно следующим образом: «Молчание не ставит на место и не возвышает дело, но слово его и ставит на место, и устрояет». Что следовало понимать: «Если нечто в мире существует или совершается, но о том, как оно есть или совершается, никто не упомянет, тогда это нечто и не доказывается, и не отрицается»; «Молчание после слова подтверждает однажды сказанное», то есть «если о деле, однажды совершенном в мире, люди узнали и рассказали, а после оно сотни лет под молчанием глубоким оставалось, молчание о нем, до нового слова, противоречащего сказанному, ни к чему другому не приведет, кроме как к подтверждению того же дела, о коем когда-то было поведано людям». Наконец, слово мудреца: Платон мне друг, Сократ мне тоже друг, но истина дороже.
Вооружась таким и иным оружием вместо сабли, копья и щита прекрасного витязя из сказки, выступив на бой с упрямыми великанами дерзновенной мысли, князь кликнул своих проводников: Стрымбэ-Лемне, Сфармэ-Пятрэ, Сетилэ и Окилэ[100]. И вскоре увидел вокруг себя не дюжину фантастических спутников, но сотни реальных авторов, дававших ему поучения на латыни, греческом, турецком, персидском, русском, польском, арабском, молдавском, сербском, немецком, итальянском или французском языках. Вокруг него ждали своей очереди груды старых и новых книг, рукописей, пергаменов, списков, древних черепков,нкамней и монет. Примчались на зов, волоча мешки наставлений, Птолемей, Плутарх, Плиний. Явился Никита Хониат, доставивший из XII и XIII столетий известия о романо-болгарском царстве Асанов, и Длугош со своей польской летописью, и Матвей Стрыйковский, и Марино Сандо Старый, и мудрый Нестор с ростовской хроникой, и Бонфини-историк. Князь только привечал их, поглаживая по лысинам и кудрям, моля не тесниться и успокоиться, ибо каждому в свое время будет дозволено принести свое свидетельство, показывая золото свое или медь. Ради же совершенной достоверности вписал их в свой «Список историков, географов, философов и поэтов и иных ученых мужей, эллинов, латинян и других племен, чьи имена упомянуты и свидетельства приведены во Хронике сей».
