— Царь наш — не из тех, кто отсыпается, — с усмешкой возразила Ирина Григорьевна. — Выйдет он на волю, проверит солдатушек, погуляет. Либо завернет к красотке, как частенько о нем говорят. Только не спит.

Княжна Мария горделиво улыбнулась в своем кресле и поцеловала в мордочку Перлу. Какой совет бы держали сейчас Анастасия Ивановна и ее мать, если бы могли догадаться, где и с кем уединялся император, когда уходил с банкета?

Вошел княжич Антиох, высокий ростом, в мундире солдата гвардейского Преображенского полка, с саблей на боку. Увидев женщин, несмелый нравом юноша смущенно поклонился.

— Где князь? — спросила Анастасия нежным голосом.

Княжич усмехнулся:

— Государь-батюшка режет собаку.

— Боже мой, дитя, что ты говоришь? — испугалась Ирина Григорьевна. — О каком-таком псе?

Княжич был доволен действием своего сообщения и откровенно рассмеялся, сверкнув зубами:

— О старом псе Соломоне, княгиня. Редкий пес удостаивается такой великой чести на сем божьем свете.

— Бог с тобой, княжич, как смеешь ты так шутить?!

— А это не шутка вовсе, ваша светлость. Это самая взаправдашняя правда. Государь-батюшка приказал слугам принести к каменной конюшне стол. Велел затем доставить туда пятнистого пса Соломона, вымытого и вычесанного. Чтобы тот не лаял и не вырывался, дал ему понюхать французских притирок, принесенных из аптеки Блументроста, врача его царского величества. Положил пса кверху брюхом на стол, и четверо слуг стали держать его крепко за лапы. Я сам держал его за коготь! Тогда батюшка с превеликим искусством разрезал тулово, раздвинул ребра и кости и стал глядеть на внутренности, которые еще дергались.

— Ой-ой-ой! — вскричала Ирина Григорьевна. — И его не стошнило?!

— Никоим образом! — с гордостью заявил юноша. — Это есть наука, именуемая анатомией. Кто сдружился с девятью сестрами, то есть богинями искусств и наук, дочерьми Зевса и Мемории, тому не к лицу предаваться лени, тот обязан без устали постигать тайны естества. Государь-батюшка говаривал мне уже, что изволит пойти учиться в анатомическую школу...

С глухим стуком распахнулась дверь. Вошел Дмитрий Кантемир, за которым следовали Иван Ильинский и Иоанн Хрисавиди. Антиох отступил к стенке. Увидев дам, Ильинский и Хрисавиди поклонились и исчезли в соседней комнате.

Кантемир был без парика, в длинном камзоле из серой чесучи, перехваченном шелковым поясом. На устах князя играла улыбка. Догадавшись, что жена и теща чем-то встревожены, князь поднес руку ко лбу, к губам и груди: такое восточное приветствие особенно забавляло его молодую супругу.

— Доброго утра и здравия вашим милостям! Счастлив видеть, что празднества по поводу договора со шведами пошли вам на пользу!

Ирина Григорьевна досадливо вздохнула. Дочь ее надменно заявила:

— Договор со шведами просто прекрасен. Празднества по сему поводу великолепны. И радость наша от этого велика. Не радует лишь нас, что голова раскалывается от боли, а некие сенаторы его величества посмеиваются и не дуют от того в ус.

— Кто же сии злые сенаторы, княгиня? — спросил Кантемир, любовно улыбаясь.

— Те самые, кои, спозаранку поднявшись, вместо того чтобы утешить измученных близких, убегают тайком на конюшню и рассекают там живые туши, разглядывая, подобно авгурам, песьи потроха.

— Сей пес пал жертвой стремления видеть и знать, — заметил князь.

— О чем же вы проведали таким образом, ваше высочество? — снисходительно полюбопытствовала княгиня.

— О биениях сердца, ваша светлость.

— Взрезали тулово, а сердце еще билось? — изумилась Ирина Григорьевна.

— Истинно, досточтимая матушка. Только слишком слабо и недолго.

Анастасия увидела в этом повод для нового нападения:

— Так и надо таким сенаторам, немилостивым и неловким. Не знающим, где искать истинно бьющееся сердце.

— Ваша правда, княгиня, — поклонился Кантемир. — Только сердце, о коем говорит ваша светлость, не в меру требовательно и шумливо.

Не добавив ни слова, князь направился в свой кабинет. Антиох пошел за ним, еле слышно бормоча:

— Женщины, женщины... Много слов, мало толку...

В кабинете князь застал Ильинского, трудившегося над переводом Эпиктета. Кроме высокой учености и живости ума, этот юноша, служа своему господину, проявил также другие неоценимые качества. С завидным упорством Иван, подобно своему предшественнику грамматику Гавриилу, ворошил частные библиотеки Петербурга, Москвы и других городов. Переворачивал вверх дном монастырские, церковные и царские книжные собрания. Как берут мешок и опрокидывают его, чтобы опорожнить, так и Ильинский поступал с различными книгохранилищами; затем, подобно сказочным молодцам, умевшим находить в куче песка маковое зернышко, он отбирал нужные книги среди ненужных и доставлял их во дворец Кантемира. Одни из них князь одалживал у владельцев, другие — покупал. Работал Ильинский так усердно и с таким воодушевлением, что иные посматривали на него многозначительным и долгим взглядом, делая при том выводы, которые разумный человек вряд ли мог бы одобрить. Но ученый юноша не гнушался и хозяйственными заботами. На его попечении находилась книга денежных доходов князя и повседневных его расходов. Он вел список получаемых и отправляемых писем и тетрадь с жалобами мужиков. Такой, как Ильинский, и такой, как Хрисавиди, администратор княжеских вотчин, вместе были для Кантемира истинным сокровищем, так что князь держал их в почете и миловал высоким жалованием и подарками. Сверх всего этого, в потайной книжке в кожаной обложке с надписью «Нотационес котидиане»[99] Ильинский имел обыкновение неуклонно запечатлевать важные события и особенно — деяния своего господина.

Войдя в кабинет, Кантемир крепко потер руки, словно перед жаркой работой, уселся в кресло и вынул из прибора в виде рожка отточенное перо. Окунул в чернила, но не стал вонзать в борозду последней строчки на начатой странице. Князь заметил, что Ильинский, хотя и держал на коленях раскрытую книгу, уперся взором мимо нее в пол и далеко унесся мыслью, укутанной в туман.

— Какой еж уколол тебя нынче, сынок? — спросил ласково князь.

Ильинский вздрогнул:

— Что изволили спросить, сударь?

— Вижу, ты не в себе. И спрашиваю, почему.

— Прошу прошения, сударь. Ничего особенного. Так, задумался...

Кантемир улыбнулся. Не столько замешательству юноши, сколько не угасшему в воображении образу. То был образ Анастасии Ивановны, к которой он питал неистощимую юношескую нежность. Упрямая и капризная, молодая княгиня нередко досаждала мужу скрипучими упреками и насмешками, как случилось и в тот день. Князь стискивал зубы, но не сердился. Ибо знал, что розы не рождаются без шипов: он любил жену такой, какой она была, переменчивой и дерзкой, и благодарил всевышнего за то, что даровал ему ее, и с нею — счастье. Улыбнувшись ей еще раз, Кантемир вернулся к Ильинскому.

— Тебе жаль нашего пса?

— Нет, ваше высочество. Пес был стар и все равно вскорости бы издох.

— Случилось что иное?

— Ничего не случилось, ваше высочество, — проговорил юноша, и синева его больших глаз подернулась легкой влагой. — Нашла на меня просто тревога и грусть. Увидел я сердце пса и подумал, что такое же есть у меня. И как перестало биться оное, так по воле божией когда-нибудь упокоится и мое. Жизнь окончится, меня не станет. Пройдут за годами годы в течении столетий, и никто обо мне более не вспомнит. И стану я, словно прах на ветру. Как сказал нам Пиндар: человек есть сновидение тени... К чему мне тогда жить? Зачем живем мы все? Если конец всему столь печален, к чему стремиться к созиданию, творить? Зачем столько учиться? Не владеющие знаниями лишены многих ненужных забот: ни философии не ведают, ни логики, ни литературы, ни истории. Добывают, что требуется им для желудка, насытившись же, ни о чем более не тоскуют. А чем же они хуже нас? И нас, и их равно ждет смерть. И если попадем в рай, тоже будет нам всем в нем одинаково, в раю не может быть мест получше и похуже, ибо тогда он уже не будет раем.