— Будет война с персами?

Иван Ильинский не удивился. Воткнул палец в строку, чтобы не потерять ее из виду, и взглянул на своего господина, дабы понять, требуется ли от него немедленный ответ. Князь ждал. И он ответствовал не слишком прямо:

— Не с персами, сударь. С магометанами.

— Думаешь, все-таки будет?

— Будет, сударь.

Легкое пламя наполнило грудь князя. Но ненадолго, за многие годы изгнания он ощущал его уже не раз. И столь же часто гасил его в себе с досадой и зубовным скрежетом. Однако ныне у его надежд было логическое основание.

Иван Ильинский продолжал чтение, поглощенный бог весть какими отдаленными событиями. Кантемир опять вернулся к столу. Несколько погодя искусное перо князя снова начало вспахивать плодородную ниву с выведенной на ней крупной надписью: «КНИГА СЕДЬМАЯ». В коей доказывается житие римлян в Волохии из писаний иноземных историков и посрамляются иные болтуны, кои о началах молдавского племени марали бумагу баснями. Такожде показаны начала Российской империи, из града Киева, от возвращения Владимира, государя русского, ко христианству. Такожде упомянуты в свое время покорение болгар восточному царству и постоянное проживание римлян в Волохии, от Романа, сына Константина, до царствования Исаака Ангела, когда отбились римляне от империи Цареграда...»

Императрица Екатерина пребывала в добром настроении. С самого утра ее наряжали, беспрестанно поправляли уборы ближние фрейлины: Матрена Ивановна Балк и Анна Федоровна Юшкова. Надели и сняли, примеривая и разглядывая в зеркалах, одиннадцать платьев. Когда было надето двенадцатое, появилась Варвара Михайловна. Хитрющая и всезнающая бабенка утопила царицу в таком потоке восклицаний и слов, что ее величество не изволила уже надевать тринадцатый наряд. Царица взвеселилась, и пока дамы пристраивали на ней шарфы, ленты, кружева, браслеты, драгоценные пряжки, подвески и прочее, она лишь гляделась в зеркало, любуясь своим округлым станом. Затем опустилась на высокое кресло и повелела Матрене Ивановне заняться устройством прически — безмерно сложного дела, когда это касалось венценосной головы. Сегодня царица не наденет парик. Парик — для недолгого франтовства, особенно— ради глаз иноземцев. Царице угодно ныне поразить всех несравненными по красоте локонами, усыпанными бриллиантами и увенчанными диадемой. В восьмом часу утра для писания ее портрета должен явиться придворный живописец Иван Максимович Никитин, тот самый, который учился во Флоренции и Венеции, который так искусно владеет кистями и так смело выбирает краски, что нет ему в том соперника ни в Италии, ни во Франции, ни в Голландии или Англии.

Из ящиков особого шкафчика Матрена Ивановна извлекала на свет божий разнообразнейшие ножнички, щипчики, гребешки, заколки, нитки жемчуга. Из отделений другого — скляночки с румянами и коробки с пудрой. Слава этой искусной парикмахерши не знала границ. Когда Матрену Ивановну осеняло вдохновение, она могла соорудить такую прическу, что все оставались с раскрытыми ртами и клялись святым, что вся история не знала подобной куафюры. Поэтому, когда достойная дама брала в руки своим орудия, другим оставалось только помогать ей, где было возможно, и развлекать императрицу болтовней.

В конце концов ее величество подала знак к окончанию трудов и прекращению усилий. Матрене Ивановне и Анне Федоровне высочайше дозволили удалиться, пока их не позовут опять. Вышли также служанки, обутые в мягкие шерстяные туфли. Когда двери закрылись и воцарилась тишина, императрица холодно приказала меншиковской свояченице:

— Теперь говорите, зачем пришли.

У Варвары Михайловны на мгновение отнялся голос. Колени ее подогнулись, как от невыносимой тяжести, и она униженно пала к ногам царицы:

— Виновата, пресветлая государыня, и каюсь в том. Негодная и подлая, дерзаю молить о прощении и милости у вашего величества, за вами же господа бога всепрощающего, коему видно, что не по доброй воле творила я мной содеянное, но по принуждению тех, кому не могла воспротивиться, как бы того ни хотела.

— Встаньте, княжна, — ледяным голосом приказала царица. — Не паясничайте. Нам без того ведома ваша хитрость.

Варвара Михайловна собрала юбки с блестящего паркета и съежилась на краешке кресла. С растущей дерзостью она продолжала:

— Я всегда служила вашему сиятельству покорно и искренно. Куда было вашим величеством велено, туда и отправлялась, будь то в дождь или в вёдро, по торным тропам или терниям. Служила и без повеления, зная, что награда за то ожидает меня на небесах. И жизни не пожалею, ежели вашему величеству случится того пожелать. Такою уж рождена, с душою преданной и чистой, какими рождались святые мученики, наследующие царство божие. А потому горько плачу, и кровью обливается сердце, когда повелительница души моей и жизни испытывает меня с неверием.

Екатерина улыбнулась. Этот дьявол в юбке способен нагородить столько хитрых слов, что поневоле примешь его за херувима, отставшего от ангельского сонма.

— Что-то не пойму вас, княжна, — заметила она. — То была на вас вина, то вроде ее уж и нет...

— Первейший мой грех, ваше величество, в том, что дозволяю себе огорчить вас известием, мною принесенным. Ибо недостойна говорить о поступках его царского величества...

— Речь идет о женщине?

— О женщине, ваше величество.

— О таких поступках Петра Алексеевича я давно приказала вам помалкивать. Его величество сам благоволит сообщать мне без утайки, с кем изволил гулять. И мне, рабе его, не к лицу упрекать его за то или ставить в том препоны. Вам же тем более прилично не видеть того и не слышать.

— Истину изволите говорить, ваше величество, и с мудростью. Только на то, что теперь случилось, не следует уже закрывать глаза и уши. Не сообщи я о том вам, ваше величество, остаться мне навеки вечные лицемеркой и преступницей. Такие же, отойдя в мир иной, не угодны господу, отцу сущего, Святой Петр и придумать не может, куда их поместить — в ад или рай, и бродят они, неприкаянные, и пинают их все на том свете, святые и черти. Да и как могу молчать, ежели в опасности ныне моя государыня и покровительница?

— В какой опасности, княжна? Разве не о женщине у нас речь?

— Именно так, о женщине. Но не схожей с прочими. О ней уж, ручаюсь, его величество не посмел вам признаться.

Царица погладила висок мягкими пальцами, подавляя неприятное чувство, которому редко позволяла просыпаться в себе.

— Говорите, — велела она.

— Многое в жизни вытерпеть мне пришлось, ваше величество, многое пришлось одолеть.. Но сумела выйти из всего с достоинством, ибо была стойка в службе своей и хранила верность. Как сказало однажды ваше величество: верность — первейшее достоинство женщины. Памятуя всегда о том, горько была я опечалена и не менее сбита с толку, когда в одно утро отозвал меня в сторонку и прижал в угол ножнами сабли дражайший мой свояк Александр Данилович. Так и так, сказал он мне, подкатись как сумеешь получше к дочери молдавского господаря Дмитрия Кантемира, к княжне Марии, да вызнай, что у нее на сердце. О чем прознаю — о том немедля доложить приказал ему. Но особо разведать, какие слова говорит и мысли мыслит о его царском величестве, государе нашем. Как мне приказали, так я и сделала. Опутала княжну тонкой сетью и собрала в нее все, что следовало, да с излишком. Хоть еще и зелена, девица она своенравная. На царя же так глядит, что глаза, кажется, вот-вот у нее выскочат. Когда же его величество к ней подходит, чуть не скачет от радости.

— Нет у нас девицы, которая не восхищалась бы императором, — осторожно проговорила Екатерина.

— Спору нет, ваше величество. Благоволите послушать далее. После множества поражений, затем — после множества побед, да после всех трудов и страданий, испытанных в войне с супостатом-шведом, наши люди с великою радостью приняли весть о мире. Веселились и праздновали славный день вовсю. Была на том празднике и я. Смеялась, шутила, угощалась вкусными блюдами, испила бокальчик вина. Поужинав, забрела в зал, где танцевали. Там схватил меня за руку и повел в потайную зальцу сената Александр Данилович. А в комнате той уже сидел в креслице Петр Андреевич Толстой. Нюхал табак из табакерки и усмехался лукаво, по известной своей привычке. Попросили они меня присесть на тахту и рассказать им все в подробностях. Заметив, что они в том деле давно стакнулись, я попробовала вызнать, что ими затеяно. Тогда Александр Данилович ощерился на меня и сказал, что, ежели его прогневлю, его сиятельство возьмет меня за загривок двумя пальцами, так что глаза у меня беспременно вылезут, вместе со всеми дьяволами, коих во мне он узрел. После многих жестоких слов и угроз, испуганная и подавленная, я рассказала им все, что знала. Тогда уж взялся за меня Петр Андреевич. В старом доме Александра Даниловича, сказал он мне, у зятя моего имеется любимая горница, богато обставленная и изукрашенная; в такой-то час ночи должна-де я ввести в ту комнату княжну Марию, только не для фельдмаршала, упаси господи, но для самого его царского величества, да сделай все, приказали они мне, тонко и ловко; если хоть капля сей тайны наружу прольется, не укрыться тебе от нашей кары, мол, и в гробу...