— После содеянного мною место мое отныне — в темнице либо в лавре, — покорно сказал царевич. — Для державного кормила я немочен. Отрекаюсь от всех моих прав престолонаследования, дарованных мне господом по обычаям земли нашей. Прошу нашего отца епископа дозволить целовать на том святое евангелие.

От собранного в зале клира отделился Стефан Яворский — в роскошных одеяниях, со сверкающим крестом на груди, в золоченой митре. Алексей истово перекрестился, затем поцеловал руку преосвященного и книгу в филигранном окладе. После того, как духовник удалился, Петр зло спросил:

— Так кто же сообщники?

Царь сжал пальцами подбородок, ожидая ответа. Знавшие Петра Алексеевича догадывались: ему было бы гораздо легче, если бы сын отозвался упрямым молчанием или мужественно ему противостоял. Не было большего позора для такого отца, чем видеть сына, трусливо выдающего своих товарищей, хотя бы и виноватых, как и он. Но страх перед пыткой и смертью редко кому не развязывал язык.

— Кладу руку на сердце, государь, — жалобно молвил Алексей, не явил я благодарности за все добро, мне содеянное вашим величеством. Все было мне дано с младенчества: одежда, пища, учение. Был волен я и в поступках своих. Любил жизнь и наслаждался ею сполна. И на юность свою не жалуюсь: провел ее в довольстве.

— То все знаемо, — тихо сказал царь. — Смерти мне желал?

— Клянусь, государь, не желал.

— Надеялся, что я паду, и ты станешь царем?

— Истинно, государь, надеялся. Потом испугался и бежал к австриякам.

— Кто давал тебе советы? Кто помогал?

— Многие, государь. Помогал Александр Кикин. Вначале уговаривал: уходи в монастырь. Я не соглашался. Тогда посоветовал бежать в Голландию, во Францию либо в Австрию. Направившись в Европу, повстречался с ним в Либаве, и он посоветовал мне ехать непременно к цесарцам, они-де укроют меня и уберегут.

— Кому были ведомы ваши намерения? — настаивал Петр, и каждое его слово вонзалось в молчание зала ледяными иглами.

— Никите Вяземскому...

— Кому еще?

Слова царевича ударами топора отзывались в ушах вельмож.

— Федору Дубровскому...

— Ивану Афанасьеву...

— Федору Еварлакову...

— Аврааму Лопухину...

— Степану Глебову...

— Льву и Семену Нарышкиным...

— Василию Владимировичу Долгорукому...

— Целый табун! — воскликнул Петр, фыркнув. — Через кого же ты сносился со столькими доблестными мужами?

— Через кого приходилось, государь. То через гофмейстера Воронова, то через моего духовника, протопопа Якова Игнатьева, то через матушкина духовника Пустынного, через слуг, через майора Степана Глебова. Глебов, сказать правду, сообщил мне, что останавливался в монастыре в Суздале и виделся там с матушкой, Евдокией Федоровной. Он же сказал, что побывал у суздальского епископа Досифея. Преосвященному-де во сне херувим явился и возвестил, что ваше величество вскорости переместится по ту сторону света... Матушка тогда-де избавится от узилища схимы и станет снова царицей, я же — полновластным царем.

— Епископ Досифей, что же — ясновидящий?

— Да, государь. Яков Игнатьев, протопоп, уверил меня в том: Досифеевы-де сновидения во многих случаях в точности исполнялись.

Разговор царя с сыном казался нескончаемым, словно вечность, тяжким, как мысль о ничтожности бытия. Но пришел к концу, и струна ужаса оборвалась. Шаги озабоченных царских советников прошуршали к выходу. Петр не вышел первым, как обычно. Сказал только, что все свободны, и остался, ожесточенный, в кресле, следя за ними и присматриваясь к ним, с поклонами пятившимся к дверям. Бранить Петр Алексеевич никого не стал. Это означало, что настигнет преступников позднее, может быть уже наутро.

По знаку царя на месте остались Александр Меншиков, Гавриил Головкин, Петр Толстой и Дмитрий Кантемир. И это было необычным: почему оставили Кантемира? И Толстого — для чего? Разве самые верные и мудрые — они?

Петр вскинулся в кресле и со злостью вскричал:

— Козлы бородатые! Попы проклятые! Безумцы! Хотели драки? Получите ее сполна! Хотели трепки? Воздам полной мерой! Пламя, добравшись до соломы, бежит все далее и далее. Но дойдет до железа или камня и погаснет. Непременно погаснет!

Царь судорожным движением вынул из кармана кисет и набил трубку. Меншиков дал ему огня.

Глотнув дыма, Петр Алексеевич спросил фельдмаршала:

— Все слышал?

— Все, великий государь.

— Все понял?

— Все...

— Возьмешь поскорее всех. Московских — нынче же. Пошлешь в Санкт-Питербурх добрых драгун, чтобы схватили тамошних. И Досифея, провидца! И суздальскую монашку! Всех, всех! Я им всем покажу!

Александр Меншиков отправился — наполнять Россию ужасом.

— Вас, господа, прошу задержаться еще. Будем составлять манифест к народу...

Месяц Овна, первый месяц весны, прибыл с треволнениями, с ворохом забот и невзгод. Стонали Москва и Петербург. Поникли под царской грозой другие города. В каморах Преображенского ни днем, ни ночью не утихали вопли. Трещали косточки людей, обвиненных в «святотатственных кознях против государя. Загоняли иглы под ногти, прижигали ступни раскаленным железом. Пригибали затылки к пяткам. Били нещадно кнутами. Петр самолично присутствовал при допросах.

Капитан-поручик Скорняков-Писарев доставил из Суздаля бывшую супругу царя Евдокию Федоровну, дававшую, тоже под гнетом страха, показания. Довольно скоро виновность многих именитых людей империи была полностью доказана. Подтвердились и злые козни ростовского епископа Досифея. Только здесь возникли и сомнения. Кто дерзнет поднять руку на высокого саном божьего пастыря? Поэтому царь призвал Стефана Яворского и повелел: «Вина епископа безмерна, достойна лишения жизни». — «Достойна, — хитроумно ответил Яворский. — Только мы не вправе лишить его епископского сана». — «Но кто его возвел в сан?» — «Мы и возвели, государь». «Так если возвели, почему бы нам его и не низложить»? Услышав этот довод, Яворский живо созвал собор, который и лишил Дюсифея епископской митры.

15 марта, на заре, на Красной площади запели трубы и забили барабаны, сзывая народные толпища. Боярству и знати было велено занять достойные и видные места — во устрашение и в науку. Бравые солдаты царского величества встали вокруг эшафота, дабы видел каждый, у кого спина чешется, что чесальщики найдутся всегда.

Первым сотворил крестное знамение, поклонился соборным главам, народу и небесам князь Александр Кикин. За ним пришел черед Глебову, Досифею, Вяземскому, Казначееву и Пустынному. Как только Макаров заканчивал оглашение приговора, палач хватал свою жертву. После того, как казненные отдали душу, их головы насадили на копья и пронесли у всех на виду к высоким и острым кольям, на которых им предстояло, проторчать, сколько будет велено. Под кольями прибили таблички, где были выписаны вины осужденных.

На этом, однако, не окончилось следствие по делу царевичевых сообщников. Оставшихся в живых отвезли в новую столицу и бросили в Петропавловскую крепость. Сидя в оковах в каземате Трубецкого бастиона, Алексей открыл тайну других своих безумств. Тогда царь отказался от обещания сохранить ему жизнь; царь просил высокопреосвященных Петербурга судить, сына по их совести и разумению. И как решат они, так и будет: царевича заточат в монастырь, казнят или помилуют и простят. Преосвященные поскребли в бородах, поискали в книгах, столкнулись во мнениях и поглазели на образа, но в час решения не вынесли ничего, ибо частью ухватись за Левита, стих 20, где бог заповедал Моисею, что наказанием сыну, недоброму к отцу и матери, может быть только смерть, частью же беспрестанно талдычили, что господь милостив к грешникам, значит, милость надо оказать и царевичу.

Тогда Петр повелел Макарову издать новый указ. Отныне судьбу царевича должны решить 127 высоких сановников, епископов, генералов, офицеров. «Прошу вас, — писал царь, — руководствоваться одной лишь истиной, не смотреть, что это мой сын и не бояться. По сему делу клянусь богом и его правым судом. Не пятнайте души своей, не пятнайте и моей, руководствуйтесь только истиной, ищите истину, дабы в сии дни суровых испытаний ваша честь была чиста».