— Так судят, однако, и иные юнцы, — с известной робостью возразил Ильинский.

— Это значит, что для них настало время жениться, — поддразнил его князь, — дабы дьяволы злых соблазнов не вводили их, беззащитных, во грех.

Иван Ильинский провел ладонью по своим русым волосам, подстриженным «под горшок». Собрал их на затылке и задумчиво проговорил:

— Считаю сей упрек безосновательным, ваша светлость, но остроумно, если это шутка. Искренне говоря, должен признаться, что вполне мог бы поступить на службу в государеву канцелярию или кому-либо из наших знатных господ. Найти легкое дело с хорошим жалованьем. Я же не сделал этого, и причина тому одна: проведал о муже, чьи труды соответствуют моим чаяниям. Узнав этого мужа и книги, которые он изучил, и труды, которые написал, но не дозволяет мне покамест прочитать, услышав слова, им рекомые, уразумел я, что не ошибся. Ваше высочество — единственный среди живущих ныне ученых, чьей стезею я хотел бы следовать от души.

Дмитрий Кантемир взглянул на него с некоторым недоумением. Паренек, по-видимому, не избавился еще от иллюзий, свойственных быстролетящей юности, да и плохо знаком с рамками скромности. Спросил все-таки с любопытством:

— Почему же?

— Ваше высочество, светлейший князь, владели престолом Земли Молдавской. Такой высоты и почета достигают лишь немногие, избранные всевышним. Ваше высочество оставили его во имя своих убеждений, а не устрашившись могущества турок и татар. Ваше высочество, подружившись с музами, создали творения философии и словесности, которые я надеюсь непременно прочитать. Иные из них написаны давно; и все-таки ваша светлость продолжает создавать новые и новые. Храня верность убеждениям, вы с честью исполняете свой долг. Не даете себя соблазнить мишурою и золотом, не протягиваете руки к ореолу пустой славы. Вот почему пример вашего высочества так достоин подражания.

— Не хотелось бы спорить с тобой и разочаровывать, — покачал головой Кантемир. — Но птица летит в вышине, ты же любуешься ее полетом с земли, судя лишь по гордым взмахам крыльев. Пройдет время, и ты поймешь, какая сила теми крыльями движет. И в голове твоей поселятся новые истины, не окрашенные восторженным воображением.

Иван Ильинский не осмелился возразить. Он подбросил пару поленьев в огонь и сказал с ребяческим смущением:

— Что до женитьбы, ваша светлость, не хочу торопиться. Женский пол мало волнует меня.

— Это ты брось! Не верю!

— То есть, как сказать вашему высочеству, — несмело добавить парень. — Когда гляжу на миловидную девицу доброго рода, я чувствую, конечно, волнение, словно что-то острое терзает меня внутри... Это анималический инстинкт, живущий в нас, иначе говоря — искушение от диавола, коего стремимся непрестанно обороть молитвою и внутренней борьбой. Я же молю судьбу о вихре любви великой и чистой, какая выпадала на долю героев древности.

Ильинский подошел к окну и жарко дохнул на ледяные цветы, покрывавшие стекло, словно хотел пробиться сквозь них к чистой белизне наружных снегов.

Вошедший вдруг Хрисавиди возвестил торопливо:

— Государь, только что прибыл посланный от царского величества. Приглашает твое высочество в Кремль.

Утро 3 февраля выпало ясным. На небо выплыло ядреное солнышко, весело сверкавшее холодными, кусачими зубками. Светило стало совершать свой путь как бы бочком, словно норовило все время завалиться за горизонт. Остренький северный ветерок резвился перед ним, раззадоривая его на прогулке. Устрашенные солнцем снега покрылись пупырчатым настом, и камни замерли в суровом ожидании мороза. Между разлапистыми зубцами кремлевских стен ветерок набирался силы и злости, завихрялся и сердито взвывал. Облетал вокруг башен, взлетал яро к Успенскому, Архангельскому и Благовещенскому соборам, к их бесчисленным золотым маковкам и главам, бросался на высоченную звонницу Ивана Великого, спорил с молчаливыми стенами дремлющих дворцов.

В большом зале собрались именитейшие мужи государства Российского: сенаторы, министры, генералы, иереи. За столиком в углу заняли места секретарь царя Алексей Васильевич Макаров, обер-секретарь сената Анисим Щукин с канцеляристами, державшими наготове перья.

Петр вошел большими шагами. На поклоны и приветствия ответил, вытянув губы, отрывистой улыбкой, чуть мелькнувшей под кончиками усов. Опустился в кресло, скрестив ноги, в суровом напряжении.

— Привести нашего сына, — коротко приказал царь.

Широкие двери напротив незамедлительно растворились. Все повернулись в ту сторону.

В сопровождении двух офицеров царевич Алексей, без шпаги, с трудом прошаркал толстоносыми башмаками по сверкающему паркету. Царевич никого не видел, хотя голову держал высоко. Упав на колени перед царем, поклонился низко, коснувшись пола лбом.

— Виновен и недостоин еси, — донесся глухо его голос из сумрака земного поклона. — Простите, государь, отец мой.

Чуть отвернув голову, Петр окинул царевича жестким взглядом. Уголки его губ слегка вздрогнули в презрительной усмешке.

— Здоровы ли твои цесарские родичи, сын мой? — спросил он.

Царевич вздохнул. Вельможи и сановники слушали затаив дыхние. Не каждому ведь было суждено присутствовать при подобной схватке между отцом и сыном. Встречавшиеся же когда-нибудь с царевичем и замышлявшие вместе с ним что-либо тайное теперь трепетали душой, в ожидании, что их дела всплывут.

— Гут, ладно. — Петр развел ноги, уперся костяшками пальцев в бедра. — Господь с нею, с родней. Об ином хочется помыслить. Год за годом мужик-земледелец без отдыха бьется с сорняками, наступающими на его поле. Выпалывает их и высушивает. Вырывает с корнями. Но пройдет неделя-другая, и сорняки вырастают опять. Отколь берутся? — с мукой спросил царь. — Из оставшихся невырванными корешков... Надо, значит, копать глубже. Извлечь каждый корешок, каждое семечко зла истребить. Не так ли чинят, путешественник, за рубежом?

Алексей с дрожью в голосе проговорил:

— Так, государь.

— Тем вредным травам подобны также люди, не разумеющие ценности головы своей, меряющие честь длиною хвоста.

— Истинно, государь.

Глаза царя Петра блестели, словно от слез родителя, опечаленного несчастьем своего отпрыска. Но слез в них не было. Это были отсветы затаенной грозы.

— Горько мне, сын, на твое непотребство глядеть, — сказал Петр с высоты человека, готовящегося опустить меч на поверженного. — Вместо того чтобы помогать мне выпалывать плевелы зла, ты стал мне изменником, а затем и врагом, потщившись сохранить вредные те корешки. Да и поливать их водою начал, дабы не прозябали.

Ужас на лице присутствующих проступил яснее. Царь собрался судить не единого заблудшего, но многих.

— Признаю и каюсь искренне, государь: согрешил и прошу о прощении. Достоин осуждения. Достоин кары.

— И будешь покаран, — с болью заверил Петр сына. Охваченный приступом бешенства, царь дернул шеей, словно хотел оторвать голову от тела. Морщины на лбу превратились в глубокие борозды. — Вволю тешась и фиглярничая, забыл ты, чей есть сын; противники мои, злодеи, напичкали тебя дуростями. И ты, недостойный, скатился в их мерзкое гнездилище. Будь ты в большей силе — великой опасности подверг бы отечество, Поскольку же ныне просишь снисхождения, поскольку я — кровный твой отец... Ты получишь его при двух условиях: если откажешься от права наследовать престол и если назовешь соучастников твоих легкомысленных козней. Буде что утаишь — лишу тебя жизни.

Челюсти царя словно окаменели. Как из дальнего далека донесся бой курантов на Спасской башне. Прозвенели, вторя, малые колокола на башне Ивана Грозного. Потом воцарилась леденящая тишина. Если кто бы посмел кашлянуть или чихнуть, раздавшийся звук был бы подобен разрыву бомбы из тех, которые готовили на новых уральских заводах. Никто, однако, не шевелился. Головы тех, кого сейчас должен был назвать Алексей, вскоре покатятся с плеч, как арбузы с худой телеги.