А что случится и свершится далее, государь, о том ведает бог...»

«Преславный государь! Пишет тебе с нижайшим поклоном верный раб твоего высочества Георгицэ Думбравэ, капитан от флота. Погода нынче стоит ясная, и тепло, и прочитал я письмо от супруги своей Лины и возрадовался, что здорова она и бодра. А сынишка наш Дмитрий агукает вовсю и растет у него третий зубчик из верхних десен. И флот наш, государь, не дремлет, и пехота, и матросы, и офицеры, и генералы тоже. Так что вчерашним вечером добыли мы и сломили в бою шведского шаутбенахта Эреншильда у мыса Гангут и прогнали прочь вице-адмирала Ватранга. И, когда разбили мы шведа, не стало у нас, государь, времени для отдыха, ибо занялись подсчетом взятых галер и пушек и пленных с ними. А сегодня его царское величество Петр Алексеевич поздравил нас и поблагодарил, одарил нас щедро и дал нам роздых, ибо война еще не пришла к концу...»

«Его светлейшему высочеству Дмитрию Кантемиру-воеводе пишет с поклоном низким капитан флота его величества Георгицэ Думбраво. Узнай же, государь, что мы возвратились с благополучием в столицу, в Питербурх. Жена моя Лина вполне здорова, государь, и так же сын наш Дмитрий. А в столицу мы вступили с великой хвалой и честью. Его царское величество Петр Алексеевич выстроил для того свое войско и украсил особо. И сказал царь своим генералам: «Пусть ведают народы, что швед нашел себе крестного, какой ему был надобен». И душа моя, государь, наполнилась радостью, и помыслил я, что, может быть, даст бог нам войти вот так, с победой, в город Яссы, гоня перед собою турка, и увидеть опять города и села Земли Молдавской свободными, и зеленые кодры, и виноградники, и сады, и хлебные нивы, и статных мужей земли нашей, и прилежных жен, и прекрасных дев...»

Кантемир вцепился обеими руками в свои черные волосы, словно хотел вырвать их. Как он ни изнурял себя в непрерывных поездках по городам и селам, по церквам, скитам и монастырям, как ни покупал все, что было возможно, из спрятанного в их запыленных сундуках, как ни копался в разнообразнейших рукописях и летописях, сколько ни трудился, исследуя, и сколько ни писал, — князь не мог избавиться от чувства, что предается лени, и время течет понапрасну мимо; что не дано ему принести пользу ни Земле Молдавской, ни России, ни миру. Встречи с Петербургом, с царем Петром и его советниками, присвоение ему звания члена Берлинской академии, путешествие в Киев и встреча с Феофаном Прокоповичем — все это радовало его. Достойным берлинским академикам были посланы теплые благодарственные послания. В Киеве состоялись беседы с учеными старцами и грамматиками, особенно же долгие — с просвещенным Феофаном Прокоповичем, в чьей огромной библиотеке князь с наслаждением и без устали рылся не один день.

И все-таки Кантемир чувствовал растерянность. Были у него острые перья, бумага, чернила, была удобная, спокойная и теплая комната. В заметках и набросках, в памяти и сердце хранились карты и планы, цифры и имена, события и местности. Были под рукой также и книги, к которым в любую минуту можно было обратиться за сведениями. Но буквы писались с трудом, и рука над ними дрожала. Это ли дело, нужное ему сейчас? Чего добьется он пером, когда Петр, его великий друг, действует оружием? Будут ли иметь истинную цену его речи, мысли, его книги?

Убеждая себя, что поступает правильно и каждый стоящий труд рождается тяжкими трудами, князь наклонялся снова над столом и писал с новым упорством.

«...Землю же разделили между римскими гражданами, причем выделились три части: окраинная, средняя и гористая».

Мысль князя погружалась в глубины истории, принося дотоле не изведанное наслаждение, добавляя каплю за каплей увлекательные истины, некоторые — уже известные, другие же — неведомые или забытые до того, с воодушевлением и любовью проливая на них новый свет, чтобы в итоге всей работы прославить родимый край и приблизить его освобождение. Взором мысли князь видел Драгоша воеводу, гордо скакавшего на горячем жеребце, и далее среди вековых кодр родного райского уголка слышался яростный лай гончей, преследовавшей легендарного зубра.

«...Когда же его охотничья собака, по кличке Молда, которую воевода очень любил, набросилась в ярости на зверя, зубр бросился в реку, где стрелы настигли его и сразили; но и собака, бросившаяся за выслеженным ею зверем в реку, была унесена холодными волнами...»

За спиной Кантемира раздался сдержанный, тихий вздох. То был, может быть, Соломон, огромный пес, охранявший его всюду, куда бы он ни пошел. Но пес дремал у его ноги под столом, положив морду на лапы. Повернувшись, Кантемир увидел грамматика Гавриила, устроившегося за другим столом в кабинете. Ученый муж вошел на цыпочках, не смея тревожить господина, блаженствовавшего в волнах воображения, словно в объятиях утреннего сновидения. Раскрыв томик Пьетро Визари, грамматик в молчании держал совет с итальянскими гуманистами минувшего столетия. Но, уколотый в бок незримыми иглами давнего недуга, наморщился и издал сквозь зубы тот сдавленный вздох. Боль в боку уже несколько лет преследовала старого книжника, лишая сил. Михаил Скендо установил, что это болезнь почек, и дал ему поглотать каких-то докторских шариков и травяной болтушки, но это мало что помогло. Грамматик Гавриил совсем поседел, ссохся, и только несокрушимый дух удерживал его среди живых.

— Я давно просил тебя, учитель, лечь в постель, ибо добрый отдых укрепит твое тело и прогонит хворь. Скендо прописал тебе целебные примочки.

Грамматик поднял нос, подобный гороховому стручку, от книжных листов, изогнул выцветшие брови:

— Примочки нашего Скендо, государь, для возраста моего неподходящи. Потому и не действуют. Да и ни к чему уже чинить мои старые кости. Все равно кто-то будет лепить горшки да кружки из праха, в коий они вскорости обратятся.

— К чему такие тяжкие речи, учитель? Разве не сам ты сказал: богиня-де Флора не оставит тебя, пока сердце в груди не перестанет биться?

— Государь! — не без грусти возразил грамматик. — Истина всегда более горька, чем мы себе представляем. Ибо оболочка телесная наша ржавеет, а время истощает силы и толкает нас к неизвестному концу. Так предопределено человеческому роду от самого зарождения его. Поэтому, прежде чем проводить меня навеки в райские сады, позволь, государь, завершить земные мои занятия. Время не ждет, и кто ведает, когда божий ангел явится за мной...

— А я буду просить тебя, возлюбленный учитель, оставить такие мысли. Выпей лучше добрую чарку вина. И в сновидениях тебе снова явятся звезды и цветы.

— Спасибо, государь, на добром слове. Попробую, — улыбнулся грамматик Гавриил. — Только сперва надобно ковырнуть чуть-чуть вот эту старую карту пером. Ибо в моих записях обнаружились ошибки, требующие исправления...

Упрямый грамматик, втянув голову в плечи и, оставив книгу, погрузился в ворох пожелтевших бумаг. Вернувшись на свое место, Кантемир попытался отыскать нить прерванной мысли. Но как следует сосредоточиться уже не сумел. В дверях появилась неумело слепленная природой фигура камерария Антиоха Химония. Уж каким недотепой был этот верный слуга! Когда не ждешь его и не нужен, — обязательно возникнет перед тобой и напомнит, что на свете, помимо светлых образов и возвышенных философских мыслей, существует легион ежечасных мелких забот, недостойных и скучных необходимостей, надоедливых и отвратных, нестерпимых для просвещенного мужа. Такому нет дела до истории, до лабиринтов человеческих размышлений, до этики, наконец. И точно так, как голод не даст нам ни на день забыть, что существа мы — смертные, так и он отрывает тебя от всего высокого, докучая никчемными пустяками.

— Прошу прощения, государь, — сказал камерарий, вертя у пояса драгоценную треугольную шляпу с галуном, которой безмерно гордился, — Дозволь обратиться с просьбой...

«Сейчас, — подумал Кантемир, — он начнет жаловаться на такого-то челядинца или мужика, или поведает, что в гусятнике объявилась чума, или что околел жеребенок, или сообщит, что отелилась корова».