Химоний помедлил, отбрасывая назад черные пряди волос, налезавших на виски. Затем, быстро опустив руку, словно огладил лошадь, неуверенно вымолвил:

— Государь, надзор над слугами и все дела хозяйства твоя милость поручила мне и повелела поступать по моему доброму разумению. Нынче ж дерзаю со стыдом потревожить твое высочество по делу, для меня не совсем простому. Бог дал жене моей, камерарице Катрине, зачать еще одно чадо. Что получится у нас — малец или девчонка — о том станет ведомо ко дню святого Андрея. До сих пор по милости своей господь послал мне шестерых сыновей, так что этот, может быть, станет седьмым. Покамест все они еще совсем мелкота, — самая мелкота, совсем желтоклювые. Посему же моей Катрине, облегчась от седьмого, будет трудно справлять службу по дому. Труднее станет и нянюшке Аргире, обремененной годами так, что она вот-вот рассыпется в песок... Иоанн Хрисавиди — слуга добрый, только в голове у него не все на месте, а потому порой сует нос не в свои дела, да и вытереть стекло или сварить кофеек не сумеет. Думал я об этом, думал. Послушал и чужого ума — что наболтал мне дед Трандафир Дору. Поглядели мы на прочих слуг, на цыганок, что помоложе. Подумали о дочерях молдавских бояр, живущих в России в изгнании, только эти большей частью от нас далеко, на Украине. После долгого размышления дед Трандафир остановился на одной девице, которая пришлась ему по душе. Понравилась она и мне. Добрая хозяюшка, чистеха, приятна собой. Так вот загвоздка, государь: при дворе твоего высочества до сей поры служили только наши люди из Молдавии. Дозволишь ли взять русскую?

Болтовня Химония и раздосадовала князя и развеселила его.

— Бери, камерарий, бери. Ежели, как говоришь, хозяйка...

Недобрый, видно, дух принес в тот день Химония: камерарий все топтался на месте и не уходил.

— Так она здесь, государь, у порога, — пробормотал он наконец. — Сейчас приведу... — Химоний открыл дверь и впустил в кабинет красавицу-девицу. Слегка подталкивая сзади за плечи, камерарий вывел её на середину комнаты.

Это было свежее, худенькое, хрупкое на вид существо. Только один раз девушка осмелилась поднять от пола синие глаза. И тут же, прикрыв их длинными ресницами, застыла в неподвижности пол дружелюбным взором загадочного нового господина. Кирпичного цвета платье скрывало гибкое, еще не тронутое зрелостью тело, робкие очертания которого подчеркивал узенький нитяной поясок.

Дмитрий Кантемир протянул ей навстречу палец, чуть приподнял округлый подбородок.

— Как же тебя звать, красна девица?

Свежие уста коротко ответили:

— Еленой.

— Отец ее — мужик здешний, черногрязненский, Пантелей Миров, — пробухтел Антиох.

— Сколько ж тебе лет? — спросил Кантемир.

Губы девушки снова шевельнулись, но Антиох снова пробасил без спроса:

— Может, ей уже пятнадцать, государь, может — чуть поменьше.

Кантемир внезапно отвернулся и направился к своему столу. Химоний проводил девицу наружу.

Вскоре гусиное перо — единственное, чего не могли коснуться суетные будни человеческие — уверенно принялось вновь скрипеть: «В память об этом происшествии Драгош дал той реке название Молдова...»

Зодиакальное колесо совершает свое непрестанное вращение: от Девы к Весам, от Весов к Скорпиону, от Скорпиона — к Стрельцу, От Стрельца — к Козерогу... Место жаркого лета заняла осень, с дождями и туманами, с кусачими ветрами и рябью на зябких лужах, с ржавчиной листопада и ранними сумерками. Потом настала зима, переменчивая, как судьба, то ослепительно-холодная, то в слезах тоскливых оттепелей.

Двор Кантемиров перебрался в Москву. В печах княжьих палат цвело горделиво пламя и жар, из черных ноздрей дымоходов валили клубы дыма, тотчас бесследно растворявшиеся в пространстве. С наступлением холодов слуги притихли. В каморах и коридорах редко можно было услышать топот бегущего, сердитый окрик, торопливое приказание. Дмитрий Кантемир вернулся к своим старинным привычкам, оберегая свой покой и установленный жизненный уклад. Князь редко обходил конюшни или амбары. Редко сеял жесткие просьбы или упреки. Дела всецело взял на себя Антиох Химоний. Но и он в последнее время пообмяк и редко хмурился. Если господину мило спокойствие, почему ему должна нравиться брань? Хорошо изучив каждый шаг и норов их господаря, его люди — куртяне[88] и челядь — привыкли вставать в определенное время и нести службу исправно, без суеты.

По старой привычке, усвоенной еще в Стамбуле, Кантемир просыпался в пять часов утра. Освежив лицо холодной водой из таза, князь опускался в кресло, собираясь с мыслями и размышляя в одиночестве. В это время Иоанн Хрисавиди приносил чашечку кофе с каймаком и трубку. Подле кофе ставил блюдце с горячей плациндой. Его высочество откусывал от плацинды, затем прихлебывал из чашки. Хрисавиди, склонившись, ждал. Если его высочество, заморив червячка, снимал с руки слуги полотенце и утирал губы, Хрисавиди мог быть свободным. Если господарь, поставив чашку на стол, благоволил кашлянуть, Иоанн отступал на два шага и приносил на подносе новую порцию. После этого Кантемир принимался за трубку. Окутываясь дымом, князь бодро переходил в библиотеку, запирал изнутри дверь и читал или писал. Иногда забирал с собой грамматика Гавриила. В полдень Кантемир гулял по саду, провожаемый ветрами, ведя свои беседы с бесконечностью. Обедал вместе со всеми домашними. Затем, растянувшись на диване, преклонял голову к подушке на три четверти часа. После такого отдыха снова запирался у себя, писал и читал, пока не пробьет седьмой час. С этого времени каждый получал право войти, задать свой вопрос, изложить жалобу или доставить известие. Кроме Химония, в эти часы у него подолгу задерживались его ученый наставник грамматик Гавриил, Анастасий Кондоиди или гости, если таковые приезжали. Оживление распространялось на княжичей и княжен, ибо отец приходил их учить грамматике, философии и этике, бранить или хвалить, рассказывать им назидательные истории.

Московское дворянство такому образу жизни немало дивилось. Особенно удивляло всех, что молдавский принц не участвует в пирах, не посещает балы и веселые прогулки. Князья и прочая знать исподлобья глядели на странные занятия Кантемира, в простоте душевной считая, что если приезжий не занимается алхимией или колдовством, значит, он наверняка тронулся разумом. Чтение книг и марание бумаги в глазах почтенной московской знати никоим образом не являлись делом геройства или хотя бы достойным мало-мальского труда. Только старый друг Иоганн Воккеродт, типографы Иван Мусин-Пушкин и Федор Поликарпов и писатель Савва Рагузинский, наведывавшиеся к князю, успевали тут и там шепнуть, что молдавский принц никем не превзойден в научных и литературных стараниях, и вовсе не исключено, что вскорости он удивит цивилизованный мир небывалыми произведениями. Но и этим здесь мало кто верил.

Грамматика Гавриила, беспристрастного и мудрого, поведение его господина не тревожило. Все, что вызывало злость у ищущих пользы для своей никчемной плоти, для него было самопожертвованием, достойным поклонения и хвалы. Антиох же Химоний и дед Трандафир Дору, болтая вечерами в лучах свечного огарка, приходили к мнению, что их государь не замкнулся бы в тайнах собственной души, не будь он вдовцом. Лучшим лекарством от такой болезни и должен был стать цветок, отысканный дедом, то есть Елена, дочка Пантелея Мирова. Только его высочество ее словно и не замечает. Будто и не мужчина он, как все мужи, будто и нет в груди князя христианского сердца и души. Чего только не испробовали, чтобы наставить его незаметно на путь! Поставили Елену подметать и мыть полы, потом на кухню — в помощь повару Бобу Хырзобу при готовке и подаче блюд в столовую, наконец, — к спальне его высочества, — стелить и менять постель. Его высочество не замечал девчонку, и все тут.