— До чего ж прекрасным был бы сей мир, если бы человек не наполнял его страданием и злом, — вздыхал Костаке.

Когда поднялись на Гидигичские холмы, усеянные отверстыми каменными пастями, Фэуряну пояснил:

— Скоро будет и Кишинев. Там живет мой приятель Санду Калемындрэ. В прежние времена он содержал там корчму и был известен во всей округе. Молва славила его, словно чудотворный образ. Заедем к нему, подкрепимся, сменим коней. И отправимся дальше — куда он нам подскажет.

Кишинев, притаившийся среди громадных деревьев городишко, с кривыми, утопавшими в грязи и навозе улочками и низкими, осевшими в землю хатками, встретил их хмуро. Народу виднелось мало, лишь кое-где тащились скрипучие телеги. От деревянной церквушки доносился неумолчный звон колоколов. За плетнями лаяли охрипшие псы. Скрипели вороты колодцев, поднимая из земного чрева бадьи с водой. На соломенной крыше старого свинарника кудахтала рыжая курица. Где-то плакал мальчишка, и калека, протягивая руку, выклянчивал милостыню у редких прохожих.

Путники постучали в высокие дубовые ворота. Навстречу им вышел смуглый мужик без шапки. На нем было черное платье и сапоги с голенищами гармошкой.

— Что же за корчма у тебя, хозяин, ежели ворота на запоре, словно в крепости царя Гороха? — спросил Костаке Фэуряну, спешиваясь в середине двора. — Хо-хо, не сын ли ты хозяина Санду Калемындрэ?

— Сын, Дарием зовусь.

— Не по отцову обычаю друзей привечаешь, почтенный Дарие. Кувшином вина да соленой шуткой — иным образом Санду меня не встречал. Куда ж подевался сам?

— Нет больше самого. — Дарие сглотнул комок. — Покинул он нас. Отнесли его мы на кладбище, и вот, звонят по нем каждый день в колокола, в помин души.

Костаке Фэуряну обнажил голову и обратил взор вдаль.

Приказав воинам располагаться на отдых, Костаке и Георгицэ поднялись по кирпичным ступенькам веранды, вслед за Дарие. В просторном зале корчмы повесили кушмы на дубовую вешалку и уселись за стол. Помещение было светлым, увешанным коврами, вышитыми рушниками, на окнах — занавески. Костаке помнил, что цветастая завеса перед ними отделяла зал от большой кухни с широкой плитой и гратарями[77]. Другой занавес, справа, прикрывал двери в хозяйские покои.

— Уж ты на нас, почтеннейший, не сердись, — тихо сказал Костаке Фэуряну. — У нас тоже несчастье, оно нас и заставляет спешить. Скажи нам только, слышал ли ты о случившемся злодействе, дай нам что-нибудь пожевать, и большего нам не надобно. Пожелаем тебе здоровья и поскачем своей дорогой.

Дарие выслушал с почтением. Повернулся и молча ушел за занесу, в кухню. Некоторое время спустя возвратился, держа обеими руками округлый сосуд, вроде глиняного горшка. Корчмарь был бледен, кадык его дергался, словно кто-то невидимый его прижигал. Выло ясно, что он схватил первую попавшуюся посудину и сам не знал теперь, что с ней делать.

— Что с тобой, почтенный Дарие? Что тебя так напугало?

Дарие пытался что-то сказать, но сумел лишь слегка пошевелить губами. Глиняный горшок выпал вдруг из его рук и разбился у ног. Звон осколков прозвучал как сигнал. Занавески по обе стороны комнаты вдруг распахнулись, и из-за них выскочили вооруженные люди. Нападающие встали вдоль стен, одни — с саблями наголо, другие — с заряженными пистолями.

Костаке, Георгицэ и мастер Маня застыли на своих местах, с удивлением взирая на незнакомцев и пытаясь сосчитать их взором.

— Сдавайтесь, по-хорошему! — приказал громила в кушме, упиравшейся в самый потолок. — Пожалейте свои головушки!

Мастер Маня мгновенно вскочил. Сунул три пальца в рот и послал наружу отчаянный свист. Вскочили, выхватив сабли, капитан Георгицэ и Костаке. Нападавшие и не пошевелились. Здоровенный мужик хохотнул, похваляясь:

— Напрасно трудитесь, братцы! Ваши воины связаны и лежат рядком. По нашему гайдуцкому обычаю их выведут из городка, разденут догола и отпустят на все четыре стороны. Так что сдавайтесь, пока мы добрые.

Сопротивление было бессмысленным. Костаке Фэуряну бросил саблю на стол. Бросили свои клинки и остальные. Невысокий человек в кожаном кожушке, выскочив вперед, схватил их и передал усатому силачу. Затем пленников ощупали и забрали кинжалы, пистоли и ножи.

Рослый гайдук, по всей видимости главарь, двинулся к ним.

— Меня зовут Ион Кожокару, — сказал он высокомерно. — А господин мой и атаман — Константин Лупашку.

— Будь ты самим Михаилом-архангелом, — отвечал Костаке, — что вам до нас и нам — до вас? Возьмите наши деньги и будьте здоровы. Дорога наша опасная и спешная, так что не гневите бога и отпустите нас не мешкая.

— Разумны и сладки речи твоей милости, старче. Но есть у тебя, наверно, имя?

— Бесспорно. Я — Костаке Фэуряну из села Малая Сосна. А это капитан Георгицэ, слуга его высочества господаря земли нашей. Третий из нас — храбрый воин, по прозвищу мастер Маня.

— Так вот, почтеннейший Костаке. Вы служите своему господину и исполняете его волю. У нас же — свой хозяин, коему мы давали клятву верности, целуя крест и саблю. Под рукой нашего господина живет и сражается лесное храброе войско, так что готовьтесь в путь. Раз уж попались нам такие важные птицы, наше дело доставить вас к атаману. Уж он на вас поглядит, вызнает подноготную вашу, а потом решит: одарить и помочь в деле, за которое вы взялись, либо покачать под дубовою ветвью...

— Ох-ох, господи, — воскликнул Костаке Фэуряну, — много же в нашей земле бродяг проклятых! Слушай, ты, Кожокару чертов: нам нужно настичь одного поганого турка. Пока будем рядиться с вами, он от нас совсем уйдет. И увезет за седлом добычу, коей для нас нет цены.

— Поганый турок, говоришь?

Костаке Фэуряну дернул искалеченным плечом:

— Вы что-нибудь приметили?

— Приметили, почтеннейший, а как же. Наши люди видят все. На сей раз, по моему разумению, вам здорово повезло, вы узнаете об этом чуть попозже... Собирайтесь же! Выступаем!..

Впереди ехал верхом Кожокару, с двумя гайдуками с каждой стороны. Позади следовали остальные. Пленников держали в середине, под доброй стражей; ноги им привязали к стременам, оставив свободной только одну руку — чтобы держать поводья. Другую прикрутили веревкой за локоть пониже пояса, а завязку хитрым способом прикрепили к подпруге. Чертовски повезло, сокрушался в душе капитан Георгицэ. И нет надежды на помощь со стороны, эти дьяволы везут их по нехоженым оврагам да тайным тропам. Те же мысли терзали мастера Маню. Приблизившись, воин шепнул:

— Теперь Лупашку на нас отыграется...

Капитан Георгицэ сплюнул перед собой, между ушами коня. Костаке Фэуряну горько усмехнулся. Остался проблеск надежды, мелькнувшей в странном намеке Иона Кожокару; хотя нельзя было понять, какое везение могло еще на них свалиться, если их так бесцеремонно все-таки тащили к атаману.

Солнце приложилось виском к краю холма, затем потихоньку совсем закрыло ясные очи. Над духотой жаркого дня повеяло прохладой. Деревья зашелестели краешками листьев и погрузились в покой.

Небольшой отряд свернул на тропку, в густые заросли кленов, старых дубов и кустов. Наконец появилась поляна. Это место казалось волшебным дворцом, пленники даже вздрогнули. Огромный костер разбрасывал вокруг вихри искр и лизал огненными языками узловатый дуб. Несколько парней подтаскивали и бросали в него сухой хворост. Другие растянулись поодаль на траве, переговариваясь и пересмеиваясь. Третьи чистили и оглаживали коней. Иные также чинили платье, чистили и точили клинки сабель или тесаков, приводили в порядок пистоли. Костры виднелись и на других полянах поблизости. Лес был полон гомона — голосов и смеха, песен и треска обламываемых сухих ветвей.

Ион Кожокару спешился перед качающейся завесой дыма.

— Подождем, пока взойдет луна, — сказал он, и его товарищи тоже соскочили с коней. Пленников усадили под большим кустом шиповника. Развязали им руки и оставили без охраны.