— Давненько не виделись мы с твоей милостью, пане Костаке, — сказал Дмитрий Кантемир. — А ты постарел...

— Истинно, государь, — ответствовал Фэуряну. — Может, не так уж много осталось мне до часа, когда увижу то, что видели ушедшие до нас, — там, за чертой...

— Так мыслит страждущий, — заметил князь, внимательно на него взглянув. — Твоя дочь по имени Лина...

— Мою дочь звали Георгиной, государь...

Господарь слегка побледнел.

— Ты хочешь сказать, что юная девица, которую зовут Линой, была дочерью Георгины...

— Да, государь! Священна кровь, текущая в ее жилах.

— Я часто вспоминал Георгину, когда жил вдали от родины, в стамбульском пекле...

— Внучке не было и пяти недель, когда моя дочь покинула нас... В тот год Порта прислала к нам для сбора дани хаснеагаси по имени Ибрагим-эффенди. Может быть, то был любитель красивых мест, может, с придурью, а может, с особыми повелениями от визиря: как бы то ни было, он провел в Молдавии немало дней. Шастал по столице и окрест, разъезжал по цинутам. В тот день мы собирали ранний виноград на подгории, прозванной Гыртопом. Есть такое место около Малой Сосны. Люди разбрелись среди кустов. Я с двумя парнями выжимал сок в краме. Георгина расстелила на траве под ивами коврик и укачивала младенца. Не ведаю уж, как увидел ее Ибрагим-эффенди. Поволок ее среди высокого бурьяна, угрожая кинжалом и приказывая молчать. Георгина не побоялась, позвала на помощь. Тогда турок ударил ее кинжалом под ребро, вскочил на коня и был таков. К вечеру положили ее в гроб. А Лина выросла и стала взрослой... И вот снова беда. Этой ночью Лина исчезла.

— Но как? — спросил Кантемир.

— Похищена. Сам я сплю на лавке в каморе. А Лина с цыганкой по имени Профира — в опочивальне, она — на кровати, служанка — на печи. Прочие слуги — в большой каморе около конюшни. Собак с цепи на ночь не спускаем. Проснулся я нынче ни свет ни заря — надо было отправляться к Гыртопу, на работу. Крикнул им в спальню, от них — ни звука. Крикнул снова — молчат. Спешу туда, раздвигаю занавеску. Кровать пуста. Хватаю за ноги цыганку, а она — как мертвая. На лице пучок сонной травы.

— И ты разбудил слуг, — продолжал Кантемир за старика. — Они поклялись, что ничего не слышали. Ты поднял шум, поднял тревогу на селе. И — ни следа... Знакомое дело, пане Костаке. И эту тайну нетрудно разгадать. Вор с такими повадками известен мне давно, и родом он — турок. Едва узнав о несчастье, я подумал сразу о нем, ибо сей самый пытался подобраться к девушке другими путями. Это тот самый Ибрагим-эффенди, который убил вашу Георгину. Не думаю, чтобы он побежал нынче к Дунаю. Со стороны моря к нам движется Балтаджи Мехмед-паша с войском. Визирь — дед Ибрагима, и за такое дело может его наказать. Поэтому он, скорее всего, подался к Бендерам, к Кара-Махмед-паше, но и бендерский паша, надо думать, плохая защита для преступника. Так что он, вероятно, будет искать на первое время прибежища у подкупленных им людей — в Сороках или Орхее. Там и нужно его искать. Мои люди, кстати, подали мне весть, что Ибрагим-эффенди проторил себе тайную дорожку через Кишинев-городок...

Отряд поскакал во весь опор к Болдештам. Опрашивали каждого встречного, не видел ли он вора и его шайку. За Болдештами, в зеленом доме, увидели мужика, поившего облезлую клячу у колодца, накрытого круглым камнем с отверстием посередине, вроде калача. Кляча, вынув морду из бадьи, с удивлением глазела на государевых ратников, из ее ноздрей потекли длинные жидкие висюльки. Мужик упер ушат в каменный верх колодца и тоже повернулся к подъехавшим всадникам. На нем была длинная бурка из домотканого сукна, богато украшенная заплатами и засаленная.

— Будь здоров, добрый человек! — сказал Костаке Фэуряну с высоты.

— Добрым будь ваше сердце!.. Милости просим, освежитесь божьей слезою, пане Костаке!

Фэуряну надвинулся на него грудью жеребца.

— Откуда знаешь, кто я есть, человече?

— Нехорошо, пане Костаке. Разве не мололи мы с тобой в прошлом году муку на мельнице Тэуна! Не опорожнили в ту ночь мою баклажку, а за нею — бурдюк твоей милости?

— Так это ты, чертяка?!

— Я, не в обиду твоей милости, и зовусь по-прежнему Нику.

Капитан Георгицэ приказал воинам спешиться и напоить коней из бадьи с замшелыми обручами. Ратники выпили и сами воды из кружки, насаженной на кол у колодца. Костаке Фэуряну, приложившись к ней в свою очередь, заметил, что щека старого Нику порядком раздулась.

— Болят зубы? — догадался он.

— Зубы, — сморщился крестьянин. — Сломались и шатались, так что я их повырывал. Но один остался вот здесь, справа. Хотел тут один друг его выдрать, полдня тащил клещами, да не вытащил.

— Сейчас научу тебя, как избавиться от этой беды, — сказал ему Костаке. — Самого меня тому научила одна старуха, лет двадцать минуло с тех пор. Я тоже с неделю поохал тогда: потом сделал все, как велела знахарка, и с тех пор не знаю, что такое зубная боль. Положил я в глубокую миску уголья из кукурузных кочанов. На них высыпал ложку семени мэселаря. Накрыл миску крышкой и перевернул вверх дном, чтобы сгустилось. Затем снял крышку и налил по капельке немного воды. Вдохнул поднимавшийся оттуда пар, и боли как не бывало. Из порченого зуба выпали червячки. Своими лазами видел, как они упали на раскаленные уголья. Семь червячков, как один.

— Спасибо за совет, твоя милость, — усмехнулся мужик, — испробую и это. Далеко ли скачете, дозвольте спросить?

— Куда приведут нас козлиные следы...

— Нашкодили, верно, как следует те козлы, если по их следам государевы воины спешат... Да и бегают быстро...

Костаке Фэуряну метнул в него быстрый взгляд.

— Кого ты тут встречал, мош Нику? Что приметил?

Старик поковырялся сухим перстом в бороде и осклабился:

— Твоя милость, пане Костаке, послушался знахарки, когда зубы у тебя разболелись. Я же, в моей простоте, держусь поучения знакомого старца, любившего повторять: вынешь из кармана — найдешь, не вынешь — ищи-свищи.

— А не сказал ли тебе еще тот старик-шутник, что одно в небе солнце, да каждый грешник видит его разными глазами?

— Может, и говорил, не помню. Только на мельнице всяк свое зерно мелет.

Костаке Фэуряну положил на ладонь мужика полушку. Но Нику и не думал продавать задешево свой товар.

— Может быть, молодой пан щедрее будет, ваши милости?

Георгицэ схватился за кошелек. Вытащил цесарский талер и опустил его в ладонь старого Нику.

— Вот это другое дело, православные! — обрадовался мужик. — Да не будет вам в том обиды: бог дал — бог взял... Сей ночью пас я эту клячу вон там, за пригорком. И вот, гляжу сюда, а у колодца поганят воду несколько османов, завернувших головы в шали. Среди них здоровенный чалмоносец, понукавший их на своем языке.

— Признал главаря?

— Шибко зловредный тот козел, братья. Меряя шагами дороги, я его уже встречал. Люди говорили, что злого турка зовут Ибрагим. Напоив коней, нехристи сняли с одного большой мешок. Горловинка была развязана, и из нее торчали какие-то космы. Может, овцу везли, может, барана или какую другую животину. Окропили мешок водой, бросили его снова на конский хребет и помчались дальше по этому шляху, прямо к лесу.

Костаке Фэуряну подтянул кушак и молодо вскочил в седло. Не успел он взять в обе руки поводья, как все уже были на конях. Старого Нику одарили на прощание куском сала и краюхой хлеба. Взмахнули плетями, и кони с места бросились вскачь.

Отряд следовал шляхом, указанным дедом, то лесом, то полем, пока не добрались до течения Быка. Сделали привал у покинутой Развалюхи, сколько нужно было, чтобы кони подкрепились свежей травой и просохли от пота.

Пока они скакали по долине Быка, вниз по течению, с правой стороны на них глядели бесконечные гряды холмов, а с левой старые ивы и заросли камыша. Погода стояла прекрасная, солнечная. По ночам все было залито сильным лунным светом. Природа встречала путников чарующим изобилием зелени, звенящей трелями соловьев, песнями жаворонков и синиц, перекличкой кукушек и сорок. Из зарослей камыша то и дело взлетали стаи диких гусей и уток, из рощ — гаицы с хвостами вилочкой, гомонливые вороны, воробьи и пугливые куропатки. Наплывы ветра приносили с собой, словно благословение, ласковый аромат цветов. В густой листве деревьев рождались таинственные песни, их плотная тень приятно освежала людей и коней. То тут, то там появлялись и исчезали зайчата, лисицы, ласки, суслики, среди ветвей сновали резвые белки.