Сам Кожокару уселся возле огня, скрестив ноги. От костра принесли большие куски аппетитно пахнущего мяса: гайдуки только что зажарили теленка. Насаженные на ветки кизила дольки телятины шипели свежим жиром и заполняли поляну вкусным запахом. Наиболее проголодавшиеся стали срезать с них ножами мелкие ломти, насаживать их на другие веточки и дожаривать на угольках. Затем мясо окунали в соль и торопливо жевали, заедая ломтями малая. Едва большой кусок телятины на кизиловой ветке был готов, как его снимали с огня и заменяли другим. Обжигая от нетерпения пальцы, лесные молодцы громко ругались и потешались друг над другом. Наевшись, запивали вином из фляжек и хлопали себя по животу:

— Дай бог эдак сытым быть хотя бы от пасхи до пасхи!

— Жирный был телок у пана, спаси его господь!

Парень с кудрями до плеч, подпоясанный лыком, повернулся к пленникам, погрозил кулаком:

— Вот так зажарил бы и вас, кровососы проклятые, мать вашу...

— Заткнись-ка, эй, Петря! — скомандовал Кожокару. — Решать будет атаман!

Внезапно из кустарника вывалился взлохмаченный мужик, весь в крови. Он едва плелся, согнувшись и держась за живот. Гайдучия онемела, не понимая, что стряслось. Только Петря, подпоясанный лыком, раскрыл широко глаза и в ужасе попятился. Окровавленный мужик застонал и крикнул из последних сил: «Держите его!» — и повалился тут же навзничь.

Несколько гайдуков бросились к Петре и скрутили его, другие подняли раненого и поднесли поближе к огню. Пока седой усач перевязывал его лоскутом рубахи, Ион Кожокару положил голову раненого к себе на колени, окропил его лицо водой из глиняной фляги.

— Василе! Что с тобой случилось?

Василе с трудом пришел в себя, тяжко застонал и вымолвил:

— Не отпускайте Петрю... Я умру, изошел кровью. Не давайте же ему уйти. — Раненый облизал пересохшие губы, выпил глоток воды из фляжки. — Вон там, в дубраве, мы встретили Аницу, вдову Тоадера Брынзы, убитого в той схватке в княжьем дворце. Аница пасла коз... Петря велел мне уйти... Повалил Аницу на землю... Женщина не давалась... звала на помощь... Я схватил его за ворот и придавил к земле... Когда женщина убежала, он притворился, будто подтягивает пояс. Вынул незаметно кинжал... и...

Голова Василе бессильно запрокинулась в ладонях друга.

— Скорее за бабкой Зоицей! Скорее! Вы еще здесь?! — взъярился Ион Кожокару. Затем обернулся к Петре, пытавшемуся вырваться из рук двоих силачей: — Поганый! — скрипнул он зубами.

— Братцы, братцы! — бормотал убийца. — Я пошутил! Я не хотел его зарезать!

— Наш товарищ мертв, а он — пошутить хотел! — отозвался Кожокару. — Будем судить немедля, — обернулся он к гайдукам, столпившимся на поляне. — За предательство и подлое убийство — одна расплата: вздернуть на суку.

В кругу лесных воинов сгустилась тяжелая тишина. Гайдуки сурово глядели на преступника. Ион Кожокару вытянул руку, сжал пальцы в кулак. К нему приложили свои кулаки другие товарищи. Ряд крепких кулаков опоясал всю поляну. Суд свершился.

— Аминь! — коротко сказал Кожокару. Гайдуки, державшие Петрю, взяли поданную им веревку и удалились с осужденным в чащу. Вопли убийцы вскоре затихли, все было кончено.

Гайдуки разбрелись кто куда на ночлег. Разговоры и смех стали утихать. Издали донеслась протяжная песня:

Вскоре и песня затихла, и кодры, тихонько вздохнув, погрузились в безмолвие и спокойствие. Все тише потрескивал жар в костре. Проснулись ночные птицы. Затрещали лягушки в болотце. Фыркнула чья-то лошадь. Подавали голос невидимые зверушки.

Едва же на прогулку вышла царица ночи — луна, все снова сели на коней и двинулись вверх, в сторону Орхея. Ехали быстро, пока не миновали Драсличены. Напоили коней у источника, затем направились обходной дорогой по другим лесам.

Ион Кожокару натянул вдруг поводья, жеребец под ним сердито фыркнул, грызя удила. На обочине шляха, опершись о пень и закутавшись в шаль, сидела женщина, худенькая и слабенькая. Голова незнакомки безвольно свесилась на плечо.

— Доброе утро, бабонька! — сказал Ион Кожокару, едва сдерживая норовистого коня.

Женщина не пошевелилась. Чуя недоброе, Кожокару соскочил с коня, бросив поводья Никоарэ. Ощупал лицо незнакомки. Обнажил голову и перекрестился.

— Мертва, — сказал он.

Коней отвели пониже и привязали. Вынули из седельных сум небольшие лопаты.

— Кто ее знает, куда она шла, — проговорил Быткэ. — Голод уморил ее, не иначе. Похороним хотя бы по-человечески бедняжку.

Гайдуки в молчании приготовили незнакомой путнице последнее прибежище. Кожокару приблизился к ней и развязал шаль.

— Братцы! У нее здесь дитя! — крикнул он с удивлением.

Гайдук осторожно высвободил ребенка из застывших объятий матери. Разорвал зубами шнурок, скреплявший пеленки.

— Он жив! — сообщил Ион.

Все сгрудились вокруг, торопясь быть свидетелями чуда. Младенец задвигал ручонками, раскрыл ротик. Ему было не более двух или трех месяцев от роду.

— Гайдук! — обрадовался парень по прозвищу Быткэ. — Дай-ка его мне, Кожокару, поцелую его в пупок. И плюнете мне в глаза, если он после такого не проживет сотню лет!

Быткэ стащил с себя льняную сорочку. Разорвал ее на одинаковые полосы для пеленок. Прижал к груди младенца, согревая его дыханием. Потом взял свою торбу и присел за кустами и зарослями лободы. Гайдуки предали между тем несчастную путницу земле. Воткнули в головах могилы дубовый крест. И тогда послышался писклявый плач, а следом — довольный смех Быткэ. Гайдук забыл о покойнице: росток жизни в его руках не оставлял уже места для грусти.

Младенец зашелся в крике, видимо — от голода. Быткэ пытался дать ему пережеванный малай; дитя, однако, выталкивало его обратно язычком. Надо было добыть хотя бы капельку молока.

Отряд погнал без жалости коней. Люди смотрели, не покажется ли где стадо коров или овец, какое-нибудь поселение. «Вот оно как, — думал Костаке Фэуряну, — есть, оказывается, и у разбойников божий страх и свои законы. Только какой вражий дух толкает их против государевой власти? Что вынуждает их оставлять свои дома, близких и родичей и жить вот так, подобно лешим, среди кодр? Благодаря чему они объединяются, защищают друг друга и никого не страшатся? Какой бог хранит их и подает помощь, ожесточает или смягчает их сердца, бережет их от гибели и недугов?..»

Завидев в долинке кучку белых домиков и халуп, лесные братья торопливо свернули к ней.

— Здесь живет мой двоюродный брат, — сказал Быткэ. — Попрошу его присмотреть за сорванцом, пока чуток не взрастет. Потом займусь им сам, как смогу. Эге, братцы, из такого вырастет славный разбойник...

Ион Кожокару повел отряд по сельской дороге, огороженной с двух сторон высокими, обмазанными глиной, плетнями. Вскоре пришлось остановиться: навстречу двигалась похоронная процессия. Гайдукам, только что похоронившим человека, такая встреча не показалась странной. Люди, по обычаю, шествовали неторопливо; над толпой возвышались хоругви и золоченые кресты. Священник в облачении истово размахивал кадилом. Женщины в черных платьях и накидках оставляли в пыли дороги на салфетках милостыню на помин души покойника. Другие, тоже в трауре, несли подносы со сладостями, кренделями и фруктами. Два мужика держали носилки с гробиком, покрытым цветами. Было видно личико усопшего — малого дитяти. Мать покойного рвала на себе волосы и причитала, изливая, казалось, свое горе на всю вселенную.