— Я сейчас Константина Хрякова встретил. Ты его знавала?
— Хрякова — да кто его не знал. На стенку один ходил. Даст которому, водой не отольешь. Сила была, а работать не любил. Жил дурачком. Ты вот судишь все: рабочий класс да крестьянский, а дураков или лентяев — их куда, в какой класс их посадишь? А этот Костянтин Хряков… — баба Нюра осеклась, концом платка вытерла губы. Чуть не проговорилась, что ее в молодости сватали за Хрякова, потому что была она из себя видная да волоокая, но отец не любил лентяев и не отдал ее. Было такое, но было давным-давно, будто с другим кем, чего уж и ворошить.
— Катерина приходила, тебя опять доспрашивалась… Кыш вы, ненасыть. Кышшш, — баба Нюра захлопала на кур, плюнула в их сторону. Белый инкубаторский петух, с гнутыми перьями в хвосте, искособочился и захоркал с гордой невозмутимостью.
— Чего она приходила?
— Бадья в колодец упала. А сама небось нарочно опустила.
— Нарочно-то зачем же?
— А вот позовет, так узнаешь.
Охлынув в тени, Зазнобов лег в сенках на пол, под голову пиджак свой свернул. От крашеных половиц приятно холодило спину, из-под дверей кладовки тянул сквознячок. Дверь в дом была распахнута, из нее тоже дуло — на задымленной притолоке трепало ремки обивки. «На семи ветрах», — подумал Зазнобов и, улыбаясь, стал задремывать, но долго слышал, как баба Нюра шаркала по двору своими галошами, как она хлопала и кричала на кур, как оседал под ее грузным шагом пол сенок, когда она проходила в дом.
Потом ему приснилось, будто на дворе идет дождь, а под окнами, с мокрой лысиной, ходит Спирюхин и хочет уличить Зазнобова в крохоборстве. Зазнобов чувствует себя виноватым и боится встречи. Спирюхин же, сверкая сквозь дождь остановившимися белками глаз, все настойчивее постукивает под окнами, а ослабевшие в старых рамах стекла то гудят, то звенят. От этих странных звуков он и проснулся. В сенки залетел шмель и искал что-то по углам. Сильно и мягко гудел, прося и угрожая в одно и то же время. Где-то отбивали косу — звенела она сдержанно, потому что отбивал ее, видимо, хороший мастер и ударял молотком точно по кромке.
— Петровки — готовь литовки, — сказала баба Нюра и подала Зазнобову стакан квасу. — Перекис уж он, хоть и в ямке. Жара.
Зазнобов умылся из бочки у колодца смягчившейся на солнце водой, из пригоршней со смехом плеснул на петуха, да разве попадешь — увернулся, лешак, но отбежал в самый угол двора.
Баба Нюра по случаю праздника пекла с утра картофельные шаньги, и когда Зазнобов, отдохнувший и умытый, пришел и сел за стол, она подала их, только что смазанные топленым маслом. Шаньги были мягки и душисты — баба Нюра умела стряпать и, перед тем как стряпать, за неделю начинала заботиться о муке, закваске да тесте. Пекла она их на поду, когда притомится раскаленная печь, когда вольный жар не жжет, а насквозь берет бабкину сдобу, вздымая ее и округляя, и одевая ровным, нежным румянцем. Достав шаньги из печи, она сдувала золинки — печь и без того была выметена сырым мочальным помелом, — потом укладывала на выскобленную столешницу и накрывала чистым рушником — отдыхать. Весь дом тогда наполнялся запахами свежего хлеба, и не оставалось никакого сомнения в том, что праздник наступил.
— Тесто вытронулось, да достала я их ранехонько, — не могла обойтись без укоризны баба Нюра. — Хороша мучка, да чертовы ручки.
Но Зазнобов молча уписывал шаньги, и баба Нюра видела, что они ему нравятся. Она и сама знала, что стряпня ее удалась, но напускное неудовольствие было в каждом ее движении.
— К Катерине-то пойдешь, позовет небось?
— Я, баба Нюра, передумал на мост переходить.
— Неуж премию на пароме дадут?
— Жди — дадут. Бухгалтер сам сказал мне: все-де паромщики имели приработок.
— Имели. Санко Гостев сидел на твоем-то месте, без полтины на паром не пускал. На том и спился, покойна головушка. Хоронить стали, единой копейки не нашли. Чужие денежки, как угли, прожгли карман да выпали.
— О Гостеве ты к чему, баба Нюра?
Баба Нюра не ответила и ушла на кухню, сердито начала там передвигать посуду: «Не понял, к чему сказано о Гостеве. А чего не понять? Дурак и тот поймет. Не то у тебя на уме…»
Потом снова говорили о разных разностях, но думал всяк о своем. Бабе Нюре не давала покоя Катерина, вдовая женщина совсем с чужой улицы. А Зазнобов, решив остаться на пароме, почему-то все-таки обхаживал в мыслях караулку: хорошо бы покрыть ее толем. А крыть ее позарез надо. Может, и стропила менять придется.
«Бадью вытащить. Бадья для нее хоть тысячу раз утони», — сердится баба Нюра и все поглядывает на зятя, уверенная в том, что он тоже думает о Катерине. Всего два раза Катерина приходила в дом к ним, а у старухи мучительно заболело на сердце — уведет она его. И стыда в глазах нет: идет в чужой дом, имя-отчество где-то вызнала, разговор нашла о какой-то страховке, а сама сидит да посиживает, ровно в гости позвана. «Зря не сказала я ей: прощевай-ка, гостюшка, нам пора ворота запирать. И он сидит. Обручи на кадушку набивал — все бросил. Из-за нее небось и на мост не идет — встречаться с руки на пароме-то».
От досадных мыслей голова у бабы Нюры совсем пошла кругом. Уведет она его. Ведь ей и горюшка мало, в какой тоске да печали они живут, сироты. Баба Нюра знает, что Катерина и Григорий прежде никогда не виделись, но, встретившись, так переглядывались, будто издавна знали друг друга, будто между ними была уж какая-то тайна, которая сразу породнила их и обрадовала. Баба Нюра вдруг почувствовала себя одинокой, отодвинутой в сторону и не умела оградить свой дом от беды. Видимо, приспела пора тому, что должно было случиться рано или поздно. Не век же ему вековать холостяком. Какие его еще годы. К нему у ней по-прежнему была материнская любовь, а вот ту — про себя она иначе не называла Катерину, — ту она бы изгнала из города, прокляла бы ее памятью дочери. «Дьявол, дьявол, изыди, сгинь, тьфу», — шепталась и плевалась бабка Нюра, злое бессилие душило ее, заплакать бы, выреветься, как бывало раньше, но не было слез, не было и крика в груди.
Уж был вечер. Григорий сидел за столом, избывая остаток длинного праздничного дня. Уходить он никуда не собирался, и бабе Нюре от этого полегчало. «Может, я сама навыдумывала все. Старость, окаянная, нет заботы, так выдумываешь», — цеплялась она за надежду и, чтоб совсем успокоиться, искала в Григории перемен, но перемен никаких не было, и то, что в нем не виделось никаких перемен, наводило ее на злые размышления: «Вишь какой, будто на замок закрытый. Да я-то вижу».
Утром Зазнобов с брезентовой сумкой через плечо пошел на паром. Баба Нюра проводила его, а с крыльца неожиданно для самой себя спросила:
— Та придет, так я ей что скажу?
— Чаем напой, — как-то уж больно легкомысленно посоветовал Зазнобов и ушел, оставив бабу Нюру в беспокойном недоумении: не то пошутил он, не то на самом деле велел чаем напоить.
Рано еще было. По дворам петухи драли свежее горло. Окна в домах были закрыты где занавесками, а где ставнями. У промтоварного магазина сторож вымел тротуар, запылил всю зелень в канаве и стоял с новой метлой в руках на крыльце, а из-под крыльца редко и тяжко бухал кобель. Высокое небо было подернуто легкой кисеей, листва на тополях отсырела и казалась темно-зеленой, предвещая жаркий день и духоту.
Зазнобов спустился к парому. На берегу стояли две телеги — в одной из них, укрывшись плащом, спал мужик, в грязных сапогах, с блестящими подковками. На пароме, на боковом брусе, сидели две тетки, а вокруг них куча ребятишек — все с корзинками. «Они по ягодки собрались, а ты вези их за здорово живешь», — подумал Зазнобов и, достав из сумки топор, попробовал острие на палец, зачем-то постучал ногтем по железу.
У спаренных и схваченных железом столбов, к которым крепился стальной канат, лежали свежие неошкуренные жерди на балаган. Их привезли еще на прошлой неделе, и козы на вершинках успели иззубрить всю кору. Зазнобов вытащил из кучи одну жердь и начал очищать ее. Сырая кора длинным ремнем вилась из-под топора, а мелкие сучки только похрустывали под лезвием. От топорного звука проснулся мужик и глазами в болезненно красных веках долго глядел на Зазнобова, потом скинул сапоги с телеги и так громко крякнул, что вздрогнули лошади и эхо покатилось над тихой холодной водой. Весь какой-то изжеванный, с полусогнутыми руками, вывертывая рот в дрожкой зевоте, он подошел к Зазнобову:
