— Что-то ты, брат, долгонько ходишь, — сказал он Кулику и, справившись с толстым суком, который ломал через колено, добавил: — Иди-ка погляди телят. А то ведь места незнаемы, влопаются еще в какую прорву. Это такая, брат, скотинка, — глаз да глаз за ней нужен.

Кулик еще дома сплел себе пятиметровый хлыст на коротком черенке и теперь, обходя пустоши, щелкал им так громко, словно из двустволки ахал на весь лес. Чуть в сторонке, по лесочку, с веселым лаем шастал бездомный пес Пугай, прикормленный Ефимом за неделю до выезда на пастбище. Рохля хотел взять свою собаку, да разве даст Валентина Ивановна.

Места на Подрубе Кулику понравились: высокие, сухие, когда трава на них встанет — обленившийся телок головы не склонит, а сыт будет.

В сумерки Никула собрал скот ближе к становью. Телята долго табунились у родника, уже раскопанного кем-то из мужиков, чавкали ногами в грязи, взмыкивали, пока не напились все.

— Кулик, — позвал плотник Алексей Гущин, молодой веселый парень. — Куличонок, — повысил он голос. — Иди ужинать. Гляди — ждать не будем. По-солдатски, все разом.

Ели толченую картошку, заправленную маслом, прямо из ведра, закопченного на огне. Все были голодны и жевали усердно, молча. На костре закипел чай.

Кулику было весело, оттого что он ест вкусную картошку вместе со всеми, такими же голодными, уставшими и тоже довольными мужиками.

— Алексей, а где же Ефим Яковлевич? — изумился Кулик, не видя у ведра Колодина. — Он-то где, а?

— Успокойся. Тут он, только есть из общего котла не захотел. Звали.

— Своим будет лакомиться. Так, небось, жена ему наказала, — между прочим заметил Захар Пименов, мужчина с узкими умными глазами на круглом лице. Сказал, улыбнулся и умолк. Полез в ведро со своей большой деревянной ложкой.

Потом все дружно навалились на чай, тоже дымный и вкусный.

Отмахиваясь от наседавших комаров, Кулик пил чай из большой алюминиевой кружки и думал о Колодине: мальчишке почему-то было жалко дядю Ефима. Что бы ему вместе со всеми! Вон на траве разметался Захар Пименов и все никак не уладит свои натруженные ноги — то разогнет их, то согнет. Но Кулик видит — Захару хорошо.

А мужик, и в самом деле, блаженствует. Пустословит:

— Ох, Алешка, обкормил ты меня. Спасибо. Вот и на, не ел — не мог, поел — ни рук, ни ног.

Откуда-то из лога пришел Рохля, чужой, будто в чем-то провинившийся перед людьми, сел на телегу и начал открывать замочек на своем сундуке. Замок, собачка верная, не поддавался.

— Тебе бы, Ефим Яковлевич, амбарный замок-то: он ловчее, — дал Колодину ехидный совет Алексей Гущин и захохотал.

— В сейфе возил бы харч-то, — с таким же смехом отозвался Захар Пименов и многозначительно кашлянул.

У Колодина затряслись руки. Огнем охватило все лицо и уши. Он стиснул железный комочек замка в своем кулачище, повернул его и вырвал вместе со скобой. Спрятав его в карман, облегченно вздохнул.

Ел он молча, повернувшись спиной к огню. Кулик видел его широкую, немного сутулую спину. Видел, как шевелятся его круглые мясистые уши, и снова жалел его.

Мужики весело, на скорую руку, собрали шалаш. Потом со смехом укладывались в нем спать. У Рохли от этого смеха сжимались кулаки. Он злился, но не мог понять, на кого вскипает эта злость: то ли на жену, повесившую замок на сундук, хотя он, Ефим, был против этого, то ли на себя, что не сел ужинать вместе со всеми, то ли на мужиков, которые смеются над ним, Рохлей.

Он не пошел спать в шалаш, лег в телегу и никак не мог уснуть. Слушал дружный храп из шалаша и опять злился: «Черти, и храпят, как песню поют, один к одному. А я? И вся жизнь у меня, как сегодняшний день. Ломишь-ломишь, как никто другой, наверное, а хватишь — один-одинешенек, как кутенок нашкодивший…»

Срубив избушку и сделав загон с новым навесом, плотники через неделю ушли домой. Ефим Яковлевич сразу повеселел, стал приветливее к Кулику, а однажды угостил даже его своим салом:

— Садись, Кулик, со мной. Видишь, у меня почему-то наособицу жратва в горло не лезет.

— И у меня, — обрадовался мальчик.

— Вот и давай вместе. Садись. Бери.

— Я не против. Я люблю, чтобы все заодно, вместе.

— Нам с тобой, Кулик, иначе нельзя: двое мы всего-навсего.

Ефим был доволен, что между ним и Куликом хорошо и просто наладились отношения. Хоть Кулик и глупый, мальчишка ведь, но все-таки человек. Вконец подобревший Рохля даже поделился своими планами с подпаском:

— На этой стороне лога больше пасти не будем. Не торопись, все растолкую. А вот почему не будем. Тут мало места, и я беру его себе под покос. Гонять станем туда, за лог. Там хоть тысячу голов паси, — корму не стравить. И вот еще что, Кулик. Скажем, поставлю я себе сена за логом, а как его оттуда вывезешь?

Мальчик уписывал белое пахучее сало, с мягкими розовыми прослойками мяса, и соглашался с Колодиным: так, так. И соглашался не потому, что ел Рохлино сало, а потому, что понимал: верно, разве через эту пропасть на чем-нибудь переедешь. Ни в жизнь.

На другой день телят перегнали за лог. Пас их там Кулик верхом на лошади с Пугаем. Колодин до обеда прорубал в логу через кусты черемушника и тальника тропы скоту, а после обеда ходил по своему покосу, прикидывал что-то, подсчитывал, радовался будущему укосу. «С сенцом будешь ты, Ефим Яковлевич. Не станешь, как прошлые зимы, трястись над каждым клочком. А недельки через две-три можно будет по опушке подкашивать, — соображал он. — Вызову Валентину, пусть сама поглядит. А то ей и этого еще мало будет».

Как-то на пастбище верхом приехал колхозный зоотехник. Он привез пастухам хлеба, сахару. Придирчиво осмотрел стадо, проверил наличие скота и, уезжая, сказал:

— Молодцы, Колодин и Малухин. Честное слово, молодцы. Так я и доложу правлению, что вы поставили на ноги полтораста телят — их уже теперь не узнать. Ай, добро.

Ефим Рохля улыбался в отпущенную бороду, а вершинки щек его жарко пламенели. Кулик был смущен похвалой, рыл носком сапога землю, а в груди его бесенята плясали: будет свой велосипед. Ну и ну!

Прощаясь с зоотехником, Рохля передал ему записку для своей жены, просил ее прийти на Подруб, покосить сена.

Валентина Ивановна незамедлительно явилась.

Пришла она вечером, с емким мешком за плечами, усталая, потная, но тут же потребовала от мужа, чтобы он показал ей траву.

— Да ты хоть передохни, боже мой, — посоветовал ей Ефим.

— Я не отдыхать сюда пришла. Ты бездомовый, у тебя нет заботы о хозяйстве. Зимы на три надо подвалить трав. А ему «отдых». Рохля!

— Ну, ладно, ладно…

— Пошли показывай, что ты тут выбрал.

И они пошли. Она впереди, по-гвардейски выпятив грудь, метровым шагом.

— Вот от них, — указал Рохля на две березки. — Все наше…

Перед ними расстилался зеленый ковер густых, высоких трав. Тут рос мятлик, клевер, сурепка, молочай. Разнотравье только-только начинало цвести и было мягким, сочным, душистым. Колодина металась по траве, приседала на корточки и загребала ее ручищами, прятала в зеленой пахучей пене свое лицо и тяжело вздыхала от радости. Трудная будет косовица, но зато валок ляжет — не перешагнешь.

Валентина Ивановна всем осталась довольна: и травой, и покосом, и тем, что муж ее, Ефим Яковлевич, оказался на этот раз не рохлей, а хозяйственным человеком. Они до глубокой ночи проговорили, сидя у костра. Кулик долго слышал их голоса и уснул, убаюканный ими.

Утром, когда он проснулся, сквозь окно, затянутое марлей, в избушку пробивался солнечный свет. Где-то недалеко паслась лошадь. На шее у нее коротко и уютно всплескивалось ботало. От звука его, может быть, и проснулся мальчик.

На становье не было ни Колодина, ни его жены. Из-за кустов слышалось тонкое дзыкание косы. На рогульках потухшего костра висел котелок с остывшей картошкой и чайник. Никула умылся у родника и принялся за картошку. Яркое солнце слепило и грело. Еще хотелось спать.

Мальчик пил чай, когда на становье пришел Ефим. Был он в синей рубахе, выбившейся из-под ремня брюк, расстегнутой от первой до последней пуговицы. Под мышками и на лопатках рубаха взмокла от пота. Волосатое лицо Рохли тоже сочилось потом.