Стихотворение это не только напоминает мещанский романс, — ведь и мещанский романс числит в предшественниках своих высокую элегию, — есть в нем нечто пародийное (как почти во всех элегических стихотворениях Мятлева).

Мы знаем случаи, когда стихотворение, написанное как пародия, принималось «всерьез». И. И. Панаев (Новый поэт) был чрезвычайно обрадован тем, что пародия его «Густолиственных кленов аллеи...» была принята за серьезное лирическое стихотворение и положена на музыку. То же немного раньше случилось с одной пародией Н. А. Полевого на Дельвига. «Возможны, наконец, пародии, граничащие с мистификацией. Они с самого начала рассчитаны на то, чтобы «широкая публика» приняла их всерьез к тайной радости пародиста и близкого к нему круга «посвященных». Возможно и противоположное: восприятие как пародии произведений, написанных с серьезными намерениями. Они производят комическое впечатление помимо воли их авторов. Чаще всего это эпигонские произведения, беспомощные, неуклюжие и претенциозные. Их подражательный характер и обеспечивает им «второй план». Они воспринимаются на фоне «образцов» как их смешное преломление. Они «пародируют» привычные штампы литературного обихода и приобретают тем пародийную функцию».[27] Автор цитированных строк удачно называет эти пародии «неумышленными».

Причина, по которой элегии Мятлева воспринимаются как находящиеся на грани пародии, заключена в том, что он беспрерывно нарушает принципы элегической лексики и фразеологии, либо прибегает к приему своеобразной реализации метафоры, — приему, который действительно является одним из характернейших для пародии. Сюда же относятся и многочисленные лексические ляпсусы, тоже заставляющие воспринимать в высшей степени условную и стилистически строго нормированную элегическую лексику как своеобразный предмет пародирования. «Мятлев отошел от lapsus'a к пародии», — указывает В. Голицына.[28] Действительно, как мы увидим дальше, пародийные элементы в творчестве Мятлева играют очень существенную роль.

Вот характерный пример из элегии «Разочарование»:

«Чаша радости» — обычный элегический штамп. Но возможность опьянеть оттого, что поэт вкусил эту «чашу радости», да еще, опьянев, разболтаться и «проговорить» тайну — переводит в пародию это элегически условное выражение. Это относится к фразе «не расчислил, не измерил расстояния мой глаз». Переводя эту фразу на язык «презренной» прозы, мы скажем, что поэт излишне доверился своему глазомеру, который обманул его, и в результате проверки поэт понял, что небо неизмеримо от него дальше, чем ему показалось. Здесь уже не своеобразная реализация элегической метафоры, а грубое вторжение инородного прозаизма в условный словарь.

То же самое в элегии «Видение», где неуместно примененный глагол разрушает условность элегического словаря:

Вот еще примеры таких стилистически инородных прозаизмов, Деформирующих элегический строй стиха:

Стилистические сдвиги — далеко не единственный фактор, разрушающий условность традиционной элегии. Выше говорилось об элегической ситуации, связи мотивов, характерной для элегий Жуковского или Козлова. Мятлев в нескольких элегиях пытается соединить элегическую лексику, ее высокие элементы —

с темой, характерной скорее для Бенедиктова, для «сборного романтизма». Оказывается, что завядший листок напоминает поэту бал, на который явилась красавица с цветком. Цветок «на грудь ее упал, когда красавица кружилась», поэт, «весь растревоженный, смущенный», жадно смотрел на цветок, он выпросил у нее этот цветок и сохраняет «как святыню». То же самое и в стихотворении «Статуя», которое я позволю себе привести целиком, потому что оно по принципам своим уже в целом близко к пародии и этим пародийным характером обязано отнюдь не только отдельной случайной лексической или фразеологической обмолвке:

И синтаксическая структура, иногда придающая стихотворению разговорный оттенок (особенно в связи с перебоями метра), и некоторые эпитеты («стан роскошный», «прелестною ногою»), и концовка, явно переводящая стихотворение в комический план, — все это очевидные элементы пародии.

Характерные черты пародии сказываются в целом ряде элегических стихотворений Мятлева. Потенциальная, «неумышленная» пародийность — явление, часто в его лирике встречающееся. Такого рода объективно присущая стилю «неумышленная» пародийность характерна для целого ряда поэтов, чье творчество отмечено сложной и вычурной метафоричностью, и в высшей степени свойственна всей «величаво-романтической школе» тридцатых и сороковых годов, особенно поэзии Бенедиктова.[29] Нет, кажется, более убедительного примера «неумышленной пародии», нежели некоторые стихи Бенедиктова. «Для вульгарного романтизма тридцатых годов первый создал стиль Бенедиктов, ниспровергший систему эстетических запретов, столь непреодолимую для поэтов предыдущего поколения. Бенедиктов в принципе отказался от всяких регулирующих начал: допустив любые слова в любых сочетаниях, он извлек из романтических возможностей самые крайние результаты У Бенедиктова не только сняты классические нормы логики и хорошего вкуса, но и нормы языка оказались необязательными».[30]