— А если я попытаюсь сделать то, что вы меня просите, и потерплю неудачу, на что я смогу рассчитывать, сударыня?
— Боже мой! Остерегитесь, вы предлагаете уже не услугу, а торг. О! Вы не думаете, что говорите.
— Вы опять правы, вы всегда правы, сударыня, простите меня! Слепой, если не происходит чуда, не прозревает вдруг; он ходит впотьмах и спотыкается. Да, вы правы, я чувствую, что сделать это невозможно, но я обещаю попытаться. Мне придется забыть то, что могло вдохновлять меня в миг опьянения, и думать только о том, чтобы завоевать право называться вашим другом. Если необходимо, чтобы жертва моя была абсолютной, она будет такой; отныне я не напомню вам ни жестом, ни взглядом о том, чего это мне стоит. Прощайте, сударыня, и если ваше желание будет невыполнимо, не обвиняйте в этом ни мою волю, ни мое усердие.
— Ах, сударь! — воскликнула Эмма. — Как бы я хотела иметь два сердца, чтобы разделить их между мужем и вами!
При этих словах г-жа д’Эскоман, невольно поддавшись порыву признательности, вскинула руки на шею Луи де Фонтаньё. Длинные локоны ее волос касались лица молодого человека. В течение нескольких мгновений ее взволнованная грудь соприкасалась с его грудью, и биения их столь простых, чистых и в то же время столь страстных сердец слились.
Но маркиза тотчас опомнилась и устыдилась подобного порыва признательности к человеку, с которым она еще накануне не была знакома; она раскланялась с ним с неловкостью, выдававшей ее смятение, а затем удалилась в свою комнату.
Еще мгновение Луи де Фонтаньё неподвижно стоял, безотрывно глядя на дверь, закрывшуюся за ней. Затем он громко, почти болезненно вздохнул; эмоции душили его; многочисленные и противоречивые чувства заставляли цепенеть его душу; ему казалось, что он находится во власти сновидения. Он сделал несколько шагов к двери вестибюля, намереваясь в свою очередь выйти, но ему не хватало ни дыхания, ни сил, ни воли, и он упал в кресло, стоявшее у дверного проема.
Он не слышал, как за его спиной приоткрылась дверь и из-за нее показалась голова Сюзанны Мотте; гувернантка старательно оглядела гостиную, чтобы удостовериться в том, что молодой человек был там один.
VI
ГЛАВА, В КОТОРОЙ МЫ БЛИЖЕ ЗНАКОМИМСЯ С СЮЗАННОЙ МОТТЕ
Голос Сюзанны Мотте вывел Луи де Фонтаньё из оцепенения, в которое он впал. Одного голоса для этого, возможно, и не хватило бы, но гувернантка не только обратилась к молодому человеку со словами, но и коснулась его плеча.
— Не угодно ли, сударь, чтобы я вас проводила? — спросила она насмешливым тоном.
Луи де Фонтаньё приподнял голову и узнал в своей собеседнице пожилую женщину, которую он встретил накануне и заметил час назад за стеной сада.
Тотчас же она полностью завладела его вниманием, как будто бы он понял, что эта совершенно незнакомая ему пожилая женщина в будущем должна будет иметь сильное влияние на его судьбу.
Мы уже описали нравственный портрет Сюзанны Мотте, забыв о физическом; исправим же это упущение.
Сюзанна Мотте была пятидесятилетняя маленькая толстая женщина с довольно заурядной внешностью. Оплывшие жиром щеки слегка приглушали лукавство в чертах ее лица, отнюдь не лишенного характера. Толстые, мясистые губы, вздернутые в уголках и окаймленные пушком, а также выступающий подбородок свидетельствовали о ее сильной воле. Низкий лоб с волосами, спадающими почти до бровей — таких же седых и жестких, как эти волосы, придавал бы ее широкому лицу причудливое выражение, если бы не живость бледно-голубых глаз, взгляд которых, казалось, стремился глубоко проникнуть в сердце того, на кого они смотрели.
Пока Луи де Фонтаньё рассматривал ее, Сюзанна бесцеремонно уселась на один из стульев гостиной; вид ее говорил о том, что она только что прошла большое расстояние: на лбу ее блестели крупные капли пота. Она вытерла их большим клетчатым носовым платком, а затем, тяжело дыша, как усталая лошадь, которую ведут к водопою, слово в слово повторила свой вопрос, обращенный к молодому человеку:
— Не угодно ли, сударь, чтобы я вас проводила?
— Нет, — отвечал Луи, — но вместо этого я хочу попросить вас об одной услуге.
— Какой?
— Объясните мне сказанные вами вчера вечером слова: они остались для меня загадкой.
— Я их уже не помню.
— Однако я помню их достаточно хорошо, чтобы передать их слово в слово на суд господину маркизу д’Эскоману. Вероятно, в устах домашней прислуги они покажутся ему весьма странными.
Глаза Сюзанны сверкнули как две молнии.
— Я не служу господину д’Эскоману, — отвечала она, не пытаясь даже скрыть своего презрения, — я кормилица и гувернантка госпожи маркизы, и он не имеет никакого права разлучить меня с ней.
— Значит, вы ее очень любите? — спросил Луи де Фонтаньё, для которого разговор об Эмме уже был счастьем.
— О ком вы говорите? О моей дочери?
— Я говорю о госпоже маркизе.
— Почему же, или, вернее сказать, как же мне не любить ее, когда я ее вырастила? Вот вы уже полюбили ее, хотя увидели вчера лишь в первый раз.
— Вы, кажется, подслушали мой разговор с маркизой!
Сюзанна Мотте рассмеялась.
Луи пристально посмотрел на нее и спросил:
— Что же смешного вы нашли в моих словах?
— Когда вы узнаете, что не проходит и ночи, чтобы я не вставала поглядеть, как она спит, часами прислушиваясь к ее дыханию, следя за выражением ее лица, готовая разбудить ее, если жизненные печали будут преследовать ее во время сна, — то не удивит ли вас мое желание узнать, о чем говорил с ней человек, на мгновение ставший хозяином ее судьбы?
— Послушайте, неужели вы всерьез сожалеете о счастливой развязке моего поединка с мужем вашей госпожи? — спросил Луи де Фонтаньё, понижая голос.
— А почему бы нет? — промолвила Сюзанна Мотте, пристально глядя на Луи де Фонтаньё.
Он не смог подавить в себе удивления.
Сюзанна Мотте продолжала, стиснув зубы и сверкая взглядом:
— Проникнетесь ли вы жалостью и станете ли оплакивать убийцу, искупающего на эшафоте смерть одного из своих ближних?
— Но господин д’Эскоман…
— Как! — с горячностью воскликнула Сюзанна. — Вы неумолимы к несчастному, кровью добывающему хлеб своим детям, а мне запрещаете ненавидеть того, кто, отняв у меня мое дитя, украв его у меня, убивает его на моих глазах, терзает его самыми страшными пытками, казнит его самой страшной мукой — отчаянием? Да вы действительно сумасшедший, молодой человек!
— Тише! Вас могут услышать!
— Ну, услышат меня, и что? Да я сама выскажу господину маркизу то же самое в глаза. Я скажу ему, что сегодня утром я поставила в церкви свечку Пресвятой Деве и просила ее услышать, наконец, мою каждодневную молитву. Ах, вы не знаете, что такое мать, коль скоро вас пугает ненависть. А ведь я ее мать; не я ли вскормила ее своим молоком в ущерб моему бедному ребенку? Каждая ее слезинка — слышите ли вы? — каждая слезинка, скатывающаяся из ее глаз, падает на мое сердце и ранит его; и давно уже в этом сердце не должно быть места для новой раны. Сколько же слез она выплакала!.. Поверите ли вы мне, что у нее, двадцатидвухлетней, светловолосой, уже появляются седые волосы? Тут преступление, сударь, страшное преступление! Ах, я прекрасно все понимала и не желала этого брака. Господь свидетель, как я не желала этого брака. Видеть, как маркиз распродает ее земли, проматывает ее состояние, — все это было бы еще ничего, если бы она хоть раз услышала от него одно из тех слов любви, какие вы только что сказали ей! А она-то это любит; никто не знает и никогда не узнает, что происходит в ее сердце. Совсем крошкой, целуя меня, она завела привычку крепко прижиматься губами к моим щекам, и это меня пугало. Она, мое дорогое дитя, не умеет ничего чувствовать наполовину. Когда, бывало, я бранила ее, ей было мало поплакать или надуться, как делают другие малышки; нет, она бросалась к моим ногам, говоря: "Сюзанна, моя добрая Сюзанна, скажи мне, что ты меня еще любишь!" И тогда уже я думала: "Господи, что будет, если тот, кто заменит меня, не сможет отвечать на ее любовь лаской так, как это делаю я?" А случилось именно то, чего я опасалась. Я не ошиблась. Один только Бог ведает, как она страдает. Она гибнет, она обречена! Нет, нет, нет, она не сможет так жить!