Этот кошмар выводил его из себя; просыпаясь, он обвинял Маргариту в неблагодарности, упрекал ее в благодеяниях, какими он ее осыпал, и в числе этих благодеяний не преминул поставить на одно из первых мест совращение, жертвой которого стала эта молодая женщина; затем в голове у него промелькнули мысли о мщении.

Эти мысли напомнили ему о роли, какую он играл в обществе; он подумал, что такая месть сделает еще более смешным его положение; он понял, что честь обязывает его казаться совершенно равнодушным к потере мадемуазель Маргариты и заставлять всех предполагать, как ему это уже приходило в голову, что это он сам спровоцировал разрыв с надоевшей ему любовницей.

Эти размышления несколько вернули ему утраченную силу духа: из страха показаться смешным, он сумел скрыть свою печаль и обуздать свой гнев.

Ему было важно первым распространить эту новость; он оделся и вышел из дому.

Большинство его друзей в этот час должны были еще спать, но среди приглашенных на вчерашний ужин было два драгунских лейтенанта, в ту пору откомандированных в Шатодён, и они вполне могли находиться на дежурстве в казарме, чтобы развеять ночную усталость.

Господин д’Эскоман неспешным шагом двинулся в сторону казармы, заметил этих офицеров и подошел к ним. Завязался разговор, и, переходя от одной темы к другой, причем тем более удачно, что выглядело это совершенно ненамеренно, маркиз объявил им, что он дал отставку своей любовнице; г-н д’Эскоман добавил, что, если у них есть виды на нее, он будет чрезвычайно рад оказать им содействие.

Затем последовали весьма кичливые и достаточно вольные похвалы достоинств Маргариты.

Господин д’Эскоман знал, что он обеспечил этих господ темой для разговора за завтраком; что разговор этот состоится в кофейне, вестись будет громким голосом и получит столько слушателей, что, вероятно, итогом его станет своего рода сигнал "Седлай!", предназначенный разбудить спящих, ради мнения которых он все это устроил.

Он вернулся к себе, сбросив с себя маску, ибо у него больше не было в ней надобности, и был с Эммой более раздражительным, чем когда-либо прежде. Очевидно было, что он считает свою жену сопричастной к проступкам соперницы, которую он же сам ей и дал.

В свой обычный час г-н д’Эскоман отправился в клуб; собрание здесь было многочисленное, но не такое разобщенное, как всегда. Все присутствующие стояли вокруг игорного стола, за которым двое молодых людей играли в карты.

Когда г-н д’Эскоман вошел, в зале послышался довольный шепот.

Маркиз собрал все свои силы, предчувствуя, что ему предстоит решительная борьба; он ощущал это тем более, что первым, кого он заметил, войдя, был шевалье де Монгла: глаза его хитро блестели, а на губах играла плохо скрываемая радостная улыбка.

— Вы пришли как нельзя кстати, мой дорогой д’Эскоман; теперь нет необходимости заканчивать эту нелепую партию, в которую втянул нас этот бес де Монгла, — обратился к нему один из двух игроков, чье лицо выражало после прихода маркиза некоторое беспокойство.

— С каких это пор мое присутствие может помешать вашим удовольствиям или приостановить их? Если вам нужен партнер, я к вашим услугам.

— Я же вам говорил, что д’Эскоман найдет мою идею великолепной! — воскликнул г-н де Монгла.

— Подождите, дайте ему возможность узнать ее сначала, а потом уж аплодируйте себе изо всех сил, Монгла, — сказал игрок, начавший разговор. — Представьте себе, мой дорогой маркиз, по городу разнесся слух, будто вы порвали с мадемуазель Маргаритой, но мы не хотим этому верить.

— Благодарю вас за такое мнение обо мне, — с продуманной иронией в голосе отвечал г-н д’Эскоман. — А почему бы мне и не бросить Маргариту? Разве это не вполне простой, вполне естественный и логичный конец в подобного рода связях? Наша связь длилась три года и, тьфу, уже почти превратилась в брак! А поскольку я испытываю отвращение ко всему, что касается семейной жизни, в особенности к слезам, крикам и зубовному скрежету, то я и поторопился с разрывом.

— Она плакала, бедняжка? — с притворным состраданием в голосе спросил г-н де Монгла.

— Браво! — продолжал тот же игрок, и физиономия его весьма заметно расцвела. — Значит, мы смело можем продолжать нашу партию. Передайте же мне карты, дорогой мой.

— Но какая связь между моими делами с Маргаритой и вашей партией?

— Огромная! Узнав, что красавица свободна, мы оба возымели желание встать в ряды ее поклонников. Ваше наследство, дорогой маркиз, не из числа тех, что принимают условно, и потому Монгла нам посоветовал, вместо того чтобы перерезать друг другу горло, к чему мы, честно говоря, и не очень-то расположены, разыграть Маргариту на семь фишек в империаль.

Воодушевление от борьбы, будь то моральной или физической, удваивает силы того, кто в нее вступает, но тут г-н д’Эскоман не смог удержаться и побледнел.

— Разве вы не находите, что я прав и что мысль моя превосходная? — спросил шевалье.

— Я нахожу, — отвечал г-н д’Эскоман слегка взволнованным голосом, — я нахожу, что ваша мысль, весьма спорного вкуса, отдает временами Регентства. Прежде чем тасовать ваши карты, вам бы следовало заручиться согласием самой Маргариты. Кто знает, возможно, она уже назначила кого-то исправлять должность, которую вы домогаетесь? Уверяю вас, что я нахожу такое предположение весьма правдоподобным: сильные крепости не любят оставаться без гарнизона.

Господин де Монгла покорно согласился с мнением г-на д’Эскомана. При этом он намекнул, что никто лучше, чем маркиз, вследствие отеческой заботы, которую он должен был сохранить по отношению к своей прежней любовнице, не способен выведать ее чувства и изложить ей это щекотливое предложение.

Старый дворянин говорил достаточно хитро, чтобы маркизу было трудно отказаться от поступка, представленного ему как решительное и окончательное доказательство его совершенного безразличия к Маргарите.

Не без явного умысла г-н де Монгла с такой настойчивостью добивался того, чтобы устроить в самом скором времени встречу двух любовников: он, как в открытой книге, читал в сердце г-на д’Эскомана. Ни искаженное лицо маркиза, ни игра его желваков ни разу не укрылись от внимания наблюдательного старика; он предчувствовал, что потеря любовницы вызовет страшную пустоту в душе, а особенно в привычном укладе жизни этого любителя удовольствий; он рассчитывал на его малодушие, чтобы заполнить эту пустоту в ущерб репутации законченного повесы, которой г-н д’Эскоман придавал такое значение.

Злоба, затаенная шевалье против маркиза, была бы удовлетворена, если бы ему, в свою очередь, удалось унизить его, показать всем, что эта будто бы бронзовая статуя стоит на глиняных ногах.

И если г-на д’Эскомана было так легко убедить, то виной тому были тайные чувства маркиза, заставившие его страстно желать то, что предлагал ему шевалье.

Во что бы то ни стало увидеть снова Маргариту — вот что с утра сильнее всего занимало его; он убеждал самого себя, что хочет оказаться рядом с ней якобы лишь для того, чтобы излить на нее свое презрение, чтобы увидеть ее у своих ног униженной, кающейся, молящей у него о прощении.

Однако на самом деле, как все рабы, оковы которых были разорваны не по их воле, он был вполне расположен к тому, чтобы увидеть спаянными вновь звенья своей цепи.

Луи де Фонтаньё жил в небольшой квартире, располагавшейся в нижнем этаже супрефектуры; она имела отдельную входную дверь, так что молодой человек мог входить и выходить, когда ему было угодно.

Около шести часов утра эта дверь тихо приоткрылась со всеми предосторожностями, к которым прибегает человек, когда он хочет выйти незамеченным; наружу высунулась женская головка; выждав минуту, когда постовой, прохаживавшийся вдоль дома, повернется спиной, женщина устремилась на улицу и скрылась в утренних сумерках.

Походка ее была легкой и быстрой; она жадно вдыхала полной грудью свежий утренний воздух, лицо ее выражало радость и оживление.