Этот знак признательности горячо растрогал шевалье; мысли о переселении душ вновь пришли ему на ум, и он с воодушевлением воскликнул:

— Будь спокоен, мой бедный Дюмениль, мы ее спасем!

Врач был слишком занят заботами о больной, чтобы придать значение странным словам Дьёдонне, обращенным к черной собаке; до него дошел лишь их общий смысл.

— Да, шевалье, — сказал он, — да, спасем! Вот уже и конечности становятся теплее; однако, если ей удастся выкарабкаться, этим она будет обязана именно вам.

— Неужели? — вскричал шевалье.

— Да, черт побери! Но вы не должны останавливаться на полдороге; прошу меня извинить, шевалье, но я собираюсь послать вас кое за чем.

— О! Располагайте мной, как вам будет угодно!

— Вы понимаете, что мое присутствие здесь необходимо.

— Проклятье! Полагаю, я это отлично понимаю.

Доктор достал из кармана маленький блокнот, вырвал из него листок и написал на нем карандашом несколько строк.

— Отправляйтесь к аптекарю, шевалье, и принесите мне это лекарство.

— Все что хотите, доктор, лишь бы я ее спас, — воскликнул шевалье, очертя голову вступая в борьбу и сжигая свои корабли.

Шевалье потребовалось не более десяти минут, чтобы сходить туда и обратно, и когда он вернулся на чердак, то нашел доктора улыбающимся, и это щедро оплатило все его труды.

— Так, значит, ей лучше? — спросил шевалье и подошел к кровати, чтобы взглянуть на больную, чье лицо в самом деле утратило свой мертвенный оттенок.

— Да, ей лучше, и я надеюсь, если Господь нам поможет, то через три месяца мадемуазель подарит нам младенца, похожего на вас, как две капли воды.

— На меня! На меня! Мадемуазель, ребенок?

— Ах, какой же вы молодец, шевалье; я все знаю о ваших похождениях в Папеэте: прекрасная Маауни мне все рассказала.

— Доктор, я вам клянусь…

— Говорите же, шевалье, не таите от меня секретов; рано или поздно вы все равно будете вынуждены мне все рассказать; разве моя профессия не заключается в том, чтобы облегчить человеку появление на свет, точно так же, как помочь ему покинуть его?

— Но позвольте, доктор, что же вас навело на эту мысль?..

— А вот что, черт возьми! — сказал доктор, протягивая шевалье золотое обручальное кольцо, которое он снял с пальца больной, остававшейся все такой же неподвижной и безучастной. — Во время вашего отсутствия, движимый любопытством, я решил открыть это кольцо и осмотреть его. И больше не отрицайте ваше отцовство, любезный сударь; ваш секрет в надежных руках; врач призван еще строже хранить тайну, чем исповедник.

Как пораженный громом, не веря своим ушам, шевалье взял это кольцо, ногтем большого пальца разъединил его вдоль окружности и на внутренней его поверхности прочел:

«Дьёдонне де ла Гравери — Матильда фон Флорсхайм».

Его волнение было так велико, что он пал на колени, рыдая и молясь одновременно.

Врач решил, что волнение шевалье вызвано радостью, которую тот испытал, узнав, что есть надежда спасти больную.

Он дал шевалье закончить сою молитву и вытереть глаза, а затем, решив, что следует использовать этот возвышенный порыв чувств к выгоде несчастной девушки, он спросил:

— А теперь, шевалье, что мы будем делать с этим ребенком? Ведь ей невозможно оставаться в этой зловонной дыре. Может, вы хотите, чтобы я отправил ее в больницу?

— В больницу! — с негодованием вскричал шевалье.

— Черт! Но ей там будет несравненно лучше, чем здесь. И хотя я не собираюсь читать вам нравоучений, но позвольте мне все же заметить, шевалье, что я нахожу весьма странным то, что вы оставили женщину, на палец которой надели это кольцо, в столь убогой лачуге, особенно в то время, когда в этом квартале свирепствует болезнь.

— Доктор, я прикажу ее перевезти ко мне.

— Слава Богу, это доброе дело! Правда, оно несколько запоздало; но, как гласит пословица, лучше поздно, чем никогда. Это вызовет небольшой переполох и крики негодования среди добропорядочных жителей Шартра; но что касается меня, то я предпочитаю, шевалье, опираясь на сложившееся у меня о вас мнение, чтобы вы совершили именно этот грех, а не другой; предпочитаю видеть, как вы пренебрегаете условностями, а не человеколюбием.

Шевалье, ничего не отвечая, склонил голову; в его душе боролись тысячи разных чувств.

Он думал о Матильде, чьим ребенком, должно быть, была эта несчастная девушка; мысленно он перенесся на двадцать пять лет назад, вновь переживал эти дни, такие мирные, такие радостные, сначала наполненные совместными играми с Матильдой, а затем взаимной любовью; за эти восемнадцать лет, он впервые, возможно, осмелился бросить взгляд в прошлое и испытал чувство стыда при мысли, что мог предпочесть мелочные наслаждения эгоизма этим радостям, таким сильным и таким неизгладимым, если более чем двадцать лет спустя они еще могли вновь согреть его душу.

Глядя на бедную больную, он испытывал раскаяние, его совесть подсказывала ему, что, какими бы ни были грехи ее матери, они ни в коей мере не уменьшали его обязательств по отношению к этому ребенку и что эти обязательства не были им выполнены.

Он не мог также не думать о тех пагубных последствиях, которые имело для девушки похищение ее ангела-храните-ля; возможно, отняв у нее Блека, он обрек ее, беззащитную, на проступок; он давал себе слово искупить свои ошибки, так как видел во всем случившемся длань Господню.

Видя, как глубоко шевалье погружен в размышления, доктор предположил, что, испугавшись последствий пребывания в его доме больной, он решил пойти на попятный.

— Что ж, в конце концов, — сказал он шевалье, — обдумайте это хорошенько; возможно, вам удастся найти за хорошую плату каких-нибудь добрых людей, которые согласятся преодолеть свой страх перед этой чертовой болезнью и приютят у себя бедняжку; вероятно, это будет самый лучший выход, который устроит всех.

В последний раз в душе Дьёдонне шла борьба между заботой о его собственном покое, остатками ужаса, все еще внушаемого ему возможностью заражения, с одной стороны, и добрыми побуждениями его сердца — с другой; к чести шевалье скажем, что эта борьба длилась не слишком долго.

Шевалье отрицательно покачал головой и выпрямился.

— Ко мне домой, доктор! Ко мне домой, и только ко мне, никуда более! — вскричал он с той энергией, которую слабые люди так умеют проявлять, когда им случается быть решительными.

Уже занимался день, когда носилки, которые были взяты в больнице и на которые уложили больную, отправились на улицу Лис.

Шевалье и Блек сопровождали эту печальную процессию; на всем пути своего следования — впрочем, таково было обыкновение — она вызывала любопытство крестьянок и молочниц, уже направлявшихся в город.

Подойдя к дому г-на де ла Гравери, они нашли дверь закрытой; хозяин, выскочивший из дому без шляпы и в тапочках и не подумавший захватить с собой ключ, звонил и стучал в дверь молоточком, но все было бесполезно: никто не отвечал.

Тогда он вспомнил, что накануне вечером прогнал Марианну, и предположил, что, желая в последний раз отомстить своему хозяину, проклятая служанка посчитала необходимым буквально выполнить полученный приказ убираться как можно быстрее.

Был один-единственный выход: привести слесаря; за ним пошли.

К счастью, он жил не очень далеко.

Но дверь была закрыта на два оборота ключа; работа с ней затянулась надолго, и за это время проснулся квартал.

Соседи прилипли к окнам, служанки высыпали из домов на улицу и расспрашивали друг друга, что произошло. Кто-то, пока шевалье ходил за слесарем, приоткрыл занавески носилок, чтобы узнать, что в них такое; а узнав, что находилось внутри, каждый задавался вопросом, кем могла быть эта девушка, которую шевалье окружал такой заботой и которую собирался поселить под крышей своего дома, куда до сих пор вход представительницам женского пола был полностью запрещен.