Дьёдонне покраснел до ушей.

— А! Притворщик! — сказал капитан.

Затем, рассмеявшись, он добавил:

— Согласись, что здесь такие учителя плавания, которые стоят тех, какие были у Делиньи?

Дьёдонне промолчал; но ловкость, с которой он сумел избежать опасности, свидетельствовала, что капитан был прав.

В этом земном раю шевалье и капитан провели три года; по истечении этих трех лет Дьёдонне почти что избавился от той глубокой меланхолии, которую он привез с собой из Франции.

Вся заслуга этого душевного «почти что» выздоровления принадлежала капитану, подобно тому, как заслуга физического выздоровления принадлежала врачу.

И тот и другой, правда, прибегали к средствам, предоставленным им матерью-природой; но если разобраться, то эти средства были всего лишь лекарствами; истинным же целителем является тот, кто их прописывает.

Итак, шевалье казался счастливым; если он еще и произносил имя Матильды, то только во сне. Когда же он просыпался, его воля брала над этим верх, и если это не было выздоровлением, то, по крайней мере, это была победа.

В течение этих трех лет ни разу не заходила речь о возвращении шевалье во Францию, а если порой он и вспоминал ее, то опять же ни разу не сожалея о ней.

Правда, все эти три года капитан постоянно подыскивал для своего друга развлечения, заботясь о том, чтобы они могли ему понравиться, стремился, чтобы он по-прежнему был окружен теми знаками внимания и той заботой, какие были привычны ему по воспитанию и семейной жизни. Всякий раз, заметив его нахмуренный лоб, капитан пытался разгладить морщинки на нем, возвращая к жизни остатки веселого нрава, свойственного Дьёдонне в юности. Словом, Дюмениль ни на минуту не расставался с той ролью, которую угрызения совести заставили его принять на себя.

Зная сердечные наклонности шевалье де ла Гравери, можно понять, насколько подобный друг, которому он был обязан спокойствием своего сердца, стал ему дорог, а главное, необходим.

Взрослое дитя всегда нуждается в матери или, по крайней мере, в няньке.

Так что Дьёдонне полностью утратил обыкновение самостоятельно принимать какие-либо решения, касалось ли это его физической или духовной жизни; он просто жил, любил и наслаждался.

А вот капитан был вынужден думать за двоих.

Однажды вечером, когда они вместе совершали прогулку — капитан, куря сигару, а шевалье, грызя кусочки сахара, — окруженные толпой прелестниц, просивших у одного лишние кусочки сахара, у другого остатки его недокуренной сигары, а сверх этого время от времени еще и глоток коньяка и дававших взамен благоухание, поцелуи и любовь, капитан внезапно почувствовал недомогание.

Дюмениль, обладавший геркулесовым здоровьем, не придал никакого значения своему болезненному состоянию и намеревался продолжить прогулку; но через мгновение ноги у него подкосились, лоб покрылся испариной и он ощутил такую слабость, что пришлось принести ему стул, чтобы он не упал; все это время Дьёдонне поддерживал капитана.

Не было никаких сомнений: неизвестная болезнь заявила о себе пугающим нарастанием симптомов.

Шевалье настоятельно стал требовать врача.

В эту пору, предшествующую английскому вторжению и французскому протекторату, на острове не было гарнизона, а следовательно, и врачей, кроме туземных шарлатанов, утверждавших, что с помощью определенных трав и определенных заклинаний приносят больному исцеление, и исцелявших, возможно (если и есть какое-либо предположение, которое допускает сомнение, то это именно оно), подобно ученым докторам.

Маауни, всегда готовая оказать шевалье любую услугу, которая была в ее силах, предложила сходить за одним из таких знахарей; но шевалье, научившийся бегло говорить на таитянском языке, заявил, что он желает видеть европейского доктора, и если это возможно, то французского, а поскольку в порту стоят корабли разных стран и среди них есть французский, прибывший накануне, то именно на этот корабль и надо обратиться за помощью.

Маауни, два или три раза повторив по-французски слово «врач», смогла его произнести довольно внятно, а затем с разбегу нырнула вниз головой с вершины уже знакомого нам грота и с быстротой дорады поплыла к кораблю, трехцветный флаг которого свидетельствовал о его французском происхождении.

Эта последняя строчка показывает, что, пока шевалье жил на Таити, произошла революция 1830 года; но это событие, которое совершенно очевидно многое бы перевернуло в его жизни, если бы он оставался во Франции, здесь за три тысячи пятьсот льё от Парижа прошло для него почти незаметно.

Приблизившись к «Дофину» — таково было название французского брига, — Маауни наполовину поднялась из воды, показав свой великолепный торс, и закричала изо всех сил, хотя и с необычайно мягким произношением:

— Виряча! Виряча!

Несмотря на незначительное искажение, с которым таитянка выговорила это слово, капитан отлично понял, о чем просила пловчиха; он подумал, что заболела королева Помаре, и приказал корабельному врачу «Дофина», молодому человеку двадцати шести-двадцати семи лет, совершавшему свое первое плавание, отправиться на берег.

Увидев, как спускают шлюпку, а в шлюпке разглядев врача, Маауни догадалась, что ее поняли, и, несмотря на настойчивые просьбы молодого врача, уговаривавшего ее вернуться на берег вместе с ним в лодке, она нырнула, появилась на поверхности в двадцати шагах, вновь нырнула, чтобы появиться еще дальше и, намного опередив лодку с четырьмя гребцами, достигла Папеэте.

Не теряя ни минуты, она побежала к хижине двух друзей, одной из тех, что стояли ближе всего к побережью, и закричала:

— Виряч! Виряч!

Затем она вернулась на берег, чтобы отвести доктора в хижину.

Лодка, можно сказать, шла по следу, оставляемому юной пловчихой, и причалила в том же месте, где та вышла из воды.

Доктор спрыгнул на землю, пошел вслед за своей провожатой и через несколько секунд был у порога хижины.

Шевалье бросился к нему и, извинившись за причиненное беспокойство, провел к постели капитана.

Доктор, увидев, что он имеет дело с французами, понял, почему посланница обратилась на «Дофин», отдав ему предпочтение перед другими судами.

Ни о чем не спрашивая, он подошел прямо к больному.

— Как?! — воскликнул он. — Это вы, капитан?

Капитан, уже измученный почти полным упадком сил, открыл глаза и, в свою очередь узнав врача, улыбнулся, протянул ему руку и с усилием проговорил:

— Да, как видите, это я.

— Конечно, вижу, — сказал доктор, — но не в этом дело. Мужайтесь! Что вы испытываете?

Шевалье ощущал жгучее желание узнать, выяснить, откуда доктор и капитан знают друг друга; но, видя, что капитан собирается рассказать о том, что ему приходилось испытывать в эту минуту, он отложил свои расспросы на будущее.

— То, что я испытываю, достаточно трудно передать словами, — отвечал капитан. — Внезапно я почувствовал сильное недомогание, которое сопровождалось крайней слабостью, и это вынудило меня вернуться домой и сразу же лечь в постель.

— А с той минуты, как вы находитесь в постели?

— У меня судороги, дрожь во всех членах и попеременно то озноб, то сухой жар.

— Стакан воды, — попросил доктор.

Затем, подавая его больному, он сказал:

— Попробуйте выпить.

Дюмениль проглотил несколько глотков.

— Все вызывает у меня отвращение, — произнес он, — впрочем, мне трудно глотать.

Доктор двумя пальцами надавил чуть пониже желудка.

У больного вырвался крик.

— У вас еще не было приступов тошноты? — спросил доктор.

— Пока нет, — ответил больной.

Доктор поискал глазами бумагу и перо. Но в хижине, разумеется, не было ни того ни другого.

Дюмениль попросил подать принадлежавший ему дорожный сундучок.

Сундучок принесли.

Ключ от него висел у Дюмениля на шее.

Капитан открыл этот сундучок с такими предосторожностями, словно в нем хранились вещи, которые никто не должен был видеть, достал оттуда бумагу, чернила и перо и передал их доктору; тот, написав несколько строчек, спросил, кто сможет отнести записку на шлюпку.