— Сударыня, — сказал священник, — если вы хотите принять последний вздох вашего мужа, то это время наступило.

Молодая женщина припала к телу Грасьена, но, прежде чем ее губы коснулись губ раненого, его душа простилась с телом.

Грасьен издал последний вздох.

Блек, забытый всеми, протяжно и заунывно завыл, и от этого воя у присутствующих дрожь пробежала по жилам.

Шевалье де ла Гравери долго не приходил в себя от страшного потрясения, вызванного этим несчастьем и предшествовавшими ему событиями.

Лишь другие заботы, другие волнения помогали ему отвлечься от того, что произошло.

Госпожа баронесса д’Эльбен стала матерью, и для столь впечатлительного сердца, каким было сердце шевалье, рождение нового существа — а это был мальчик — не было заурядным переживанием.

Он одновременно занимался и выбором кормилицы и заботами о здоровье роженицы и ее ребенка; и ему как будто не хватало этих хлопот, его воображение, по всей видимости, стремившееся наверстать то время, что оно провело в оцепенении, открывало перед ним сразу младенчество, детство, отрочество и период возмужания ребенка. Шевалье размышлял о тех средствах, что он употребит, чтобы уберечь от возможных опасностей в жизни это бедное крошечное существо, у которого еще не прорезались зубки.

Однажды, когда Тереза уже поправлялась, шевалье настоял, чтобы она его сопровождала в его традиционной прогулке, прерванной столькими событиями.

Баронесса д’Эльбен ни в чем не могла отказать такому нежному и такому заботливому отцу и с радостью на это согласилась.

Шевалье отвел ее на скамейку на валу Ла-Куртий; здесь в прежние времена он ежедневно подолгу сидел, любуясь пейзажем.

Он сел первым, усадил справа от себя Терезу, слева кормилицу; затем, поместив у себя между коленями Блека, он сказал:

— Подумать только, господин Шалье полностью отрицает, что под этой черной шкурой скрывается Дюмениль… И однако же это именно он все устроил!

— Нет, отец, — ответила, улыбаясь, молодая женщина, — причиной всему те кусочки сахара, что вы клали в ваш карман.

Шевалье несколько минут пребывал в молчании, устремив свой взор на два величественных шпиля собора: на каждом из них, скрываясь в облаках, возвышался крест из бронзы и из золота.

— Конечно, — воскликнул он, показывая на Небо, — гораздо легче думать, что все случившееся произошло по воле того, кто находится там на Небесах… Но в любом случае ты нам помог, мой бедный Блек!

И, целуя спаниеля в нос, он тихо добавил:

— Мой дорогой Дюмениль!

В это время добропорядочные жители Шартра, праздно гуляющие на валах, наблюдали за шевалье и обменивались впечатлениями:

— Посмотрите-ка на господина де ла Гравери, он прямо весь сияет!

— Охотно верю! Не в состоянии больше ублажать свой желудок — трюфели больше не поступают, омаров также не найти, — он как раз вовремя предался новому греху, чтобы заменить им старый…

— Как вы осмеливаетесь говорить подобное! Ведь утверждают, эта молодая женщина — его дочь.

— Его дочь! И вы этому верите? О! Вы слишком доверчивы, моя дорогая! Вы даже не подозреваете, какие они повесы, эти старые волокиты прежнего порядка!

Мы просим у наших читателей позволения сопроводить их в Шатодён.

Я уже слышу несколько голосов парижан, робко спрашивающих: "А что такое Шатодён?"

Шатодён, сударыни, — по нежности голоса я догадываюсь, что вопрос этот задают мне в особенности представительницы женского пола, — Шатодён, сударыни, это древняя столица графства Дюнуа в Босе; и, чтобы опередить всяческие расспросы, сразу же скажу вам, что Бос, включающий области Шартрен, Дюнуа и Вандомуа, — край весьма невзрачный, но только, поймем друг друга правильно, невзрачен он для поэтов, художников и прочих мечтателей, презирающих вложение капитала в землю, тогда как, напротив, для тех, кто всем видам Швейцарии, Тироля и Пиренеев предпочитает зрелище плодородных почв, богатых урожаев, тучных полей люцерны, всего того, что образует однообразие горизонта, составленного из желтых и зеленых квадратов, — для таких людей, охотно с этим согласимся, Бос — прекраснейшая из всех земель.

Но вот что подходит всем, так это несколько островков зелени, которые встречаешь, путешествуя по волнам этого пшеничного моря, и которые среди общей монотонности пейзажа кажутся путнику несравненно более свежими и очаровательными оазисами, чем они есть на самом деле.

Именно так и происходит с теми, кто, идя из Шартра, замечает над вершинами тополей, растущих по берегам реки Луар, гребень горы, на которой возведен город Шатодён и высится древний, восхитительный замок Монморанси.

Пропасть, скалы, деревья, свежесть — и все посреди Боса! Возникает искушение считать, что все это театральный задник, декорация к средневековой драме.

Вот почему этот оазис, простирающийся на несколько льё, сплошь усеян замками и загородными домами; вот почему тех, кто обитает в них, связывают весьма налаженные и оживленные личные отношения.

Особенно оживленными они были в начале царствования Луи Филиппа, в ту эпоху, когда мы имели честь быть допущенными в некоторые круги шатодёнского общества и могли там познакомиться с событиями, о которых и собираемся сейчас рассказать.

То было время, когда поколение, ныне упрятанное в супружеские узилища, еще было полно блеска юности. Мы намереваемся говорить о том поколении, что на несколько лет младше нас и примерно в 1832 году вступало в свет через двери, стремительно распахнутые перед ним революцией.

Это. было поколение необычное, болезненное, пылкое, беспокойное и легко возбудимое, рожденное, подобно солдатам Кадма, из вырванных зубов дракона, зачатое между двумя сражениями в редкие минуты шаткого мира; воспитанное под бой барабанов, оно в том возрасте, когда дети прыгают через скакалку и играют в мяч, встало однажды с ружьем в руках, и не в солдатских мундирах, а в школьных куртках, чтобы защищать Париж.

А отцы этого поколения погибли, защищая Францию.

Это поколение едва знало своих отцов; бедные сироты славы видели, как те верхом на лошадях с окровавленной грудью приезжали иногда по утрам, подобно дону Родриго, явившемуся на свидание с Хименой, и, не сходя с седла на землю, обнимали жен, поднимали детей на высоту своей груди, обвешанной крестами, а затем, передав сыновей на руки матерей, спешно отбывали.

Наконец человек, чей гений стал душою всех этих отцов, был унесен ураганом, подобно Ромулу, оставив после себя атмосферу, пропитанную порохом и мечущую молнии. Молодое же поколение спотыкалось об обломки Империи; рожденное для войны, оно было осуждено на мир и ночами грезило о песках Египта и снегах России; когда же оно пробуждалось, то вместо этого бога войны, этого исполина бурь — Адамастора, Антея, Гериона, — промелькнувшего, как молния, на бледном коне Смерти, с удивлением видело тяжелую золоченую карету, которую тянула шестерка украшенных султаном лошадей, и старого короля-подагрика, сменившего прежние мантии, с которых соскоблили пчел, на новые, усеянные геральдическими лилиями.

Два мира встретились лицом к лицу: мир прошлого, восходивший ко времени Людовика Святого, и мир настоящего и грядущего, начавшийся с эпохи Наполеона.

А между ними смутным, но гордым и грозным призраком стояла богиня, избравшая на три года в качестве трона эшафот и в страшных муках родившая на свет свободу!

То была прекрасная и благородная эпоха, время лихорадочное и бурное, но вместе с тем честное, достойное, верное своим убеждениям. Наше общество не было еще объято лихорадкой биржевой игры, и не настал еще тот час, когда пэр Франции мог, не опасаясь скандала, пожать руку закулисному биржевому маклеру. И в результате все эти бедные молодые люди, чьи страсти не разряжались биржевыми спекуляциями, объятые неясным чувством беспокойства, сломя голову бросались либо в суетные занятия, либо в неистовые забавы. Все свои жизненные силы, мужество и чувства они растрачивали на безумные оргии, разорительные пари, безрассудные игры, скачки, псовые охоты и на содержание любовниц.