— Куда поедет господин? — спросил кучер.

— Ах, да, куда я еду… Это правда… Я не знаю.

— Как! Господин не знает, куда ему надо?

— Нет… Попросите привратника подойти ко мне.

Привратник, предупрежденный кучером, почтительно приблизился. Он видел, как г-н Анри провожал гостя до фиакра.

— Друг мой, — спросил шевалье, — не знаете ли вы, где я могу найти в этот час господина Грасьена д’Эльбена?

— Вы найдете его, сударь, в Голландском кабачке; когда он в отпуске, то все свое время проводит только там.

— Тогда, кучер, вперед, в Голландский кабачок, — закричал шевалье таким тоном, который вызвал бы одобрение у покойного Дюмениля. — И поживее! Получишь на чай.

Голландский кабачок в ту пору был главным местом встреч военных, находившихся в отпуске.

Все, кто носил эполеты, начиная с младшего лейтенанта и кончая полковником, встречались под позолоченной лепниной вакхического заведения.

Все свидания военных проходили в этих стенах, подобно тому, как свидания актеров проходили в саду Пале-Рояля.

Офицер, покидая свой лагерь и отправляясь в Алжир, говорил своим товарищам, которых он оставлял во Франции:

— В мой следующий отпуск через два года мы с вами увидимся в Голландском кабачке.

И если только пули кабилов или дизентерия не решали все иначе, редко кто пропускал условленное свидание.

Тем не менее, несмотря на свое сугубо военное предназначение, Голландский кабачок имел совершенно штатский вид.

За исключением форменной одежды учащихся Политехнической школы или воспитанников Сен-Сирского военного училища, которые посещали кабачок, отдавая дань традиции, там не видно было ни киверов, ни красных панталон, ни мундиров.

Военный, хотя он и выказывает безмерное презрение к штафиркам, весьма любит цивильную одежду, вероятно по той единственной причине, что она воплощает для него неразделенную страсть.

В самом деле, какой-нибудь офицер, заслуживающий всяческих лестных эпитетов благодаря своей изысканности и элегантности, когда он одет в доломан или китель, выглядит просто заурядным, а часто и совершенно заурядным человеком, когда на нем классический редингот, а голову его вместо гусарской меховой шапки или блестящей каски украшает ничем не примечательный шапокляк.

Помните, что представляли собой в прошлом турки и во что они превратились с тех пор, как, следуя законам прогресса, Махмуд облачил их в голубой редингот и красные брюки.

К тому же — и это является смягчающим обстоятельством — офицер, которому редко выпадает случай воспользоваться своим штатским платьем, хранит его с той благоговейной заботой, с какой военный человек относится к своему скарбу; в результате оно служит ему гораздо дольше, чем обычно служат пальто и редингот; вот почему, когда он его, наконец, извлекает на свет Божий и надевает на себя, то выглядит, точно вышедший на прогулку щеголь со старой гравюры мод.

И если в Голландском кабачке нечасто попадался на глаза мундир, то зато за каждым столом здесь можно было увидеть множество сюртуков и рединготов совершенно оригинального покроя, немало немыслимых шейных бантов и немало шаровар наподобие казацких, к тому времени уже благоразумно отвергнутых модой. Короче, любому легко было догадаться, что это заведение целиком заполнено офицерами, более или менее удачно переодетыми в штатских.

Густые клубы табачного дыма висели в воздухе, к тому же насыщенном парами, которые исходили от множества кружек с пуншем — обычного напитка завсегдатаев.

Пятеро или шестеро посетителей, в которых по шпорам, сохранившимся у них на сапогах, можно было признать офицеров-кавалеристов, сидели в углу справа, вблизи сада.

Они отобедали в кафе, и, судя по тому, как оживилась их беседа, отобедали весьма обильно.

Как всегда, разговор этих господ вертелся вокруг излюбленной и неиссякаемой темы их бесед: достоинства различных гарнизонов и их сравнение друг с другом.

— Ах, господа, — говорил наш старый знакомый лейтенант Лувиль, находившийся среди участников этой пирушки, — да здравствует Тур в Турене, известный прежде всего как сад Франции, ибо так его называют эти идиоты-поэты, но в конечном счете весьма неплохой городок: великолепный чернослив, сносный театр, очаровательные гризетки. Тур — перл среди гарнизонов!

— Черт возьми, мой дорогой, — отвечал ему толстяк с румяным лицом и коротко подстриженными седыми усами, — я стоя л в Туре, я пробыл там два года и уверяю вас, что Тур ничем не лучше других гарнизонов.

— Вот как! Но почему вы так говорите, капитан?

— Потому что утверждаю: по прошествии первых двух месяцев начинаешь скучать в любом из них, где бы ты ни был.

— А я все же предпочитаю Нор, — вступил в разговор третий собеседник. — Там мы имеем великолепный контрабандный табак для курения, и, черт возьми, вовсе недорого.

— А Понтиви, господа! — вскричал четвертый. — Превосходное содержание — сорок пять франков в месяц.

— А каково твое мнение, Грасьен?

— Мое мнение, — отвечал Грасьен, — вот оно: чем больше я езжу, тем больше убеждаюсь, что среди всех гарнизонов, где мы стояли, нет ни одного, который оказался бы сносным. И это невероятно укрепляет мою решимость сдержать данное самому себе обещание подать в отставку, чтобы больше никогда не покидать единственный в своем роде прелестный и дивный гарнизонный город — я говорю о Париже.

— Да, — сказал Лувиль, — подобное предпочтение в самом деле понятно, когда имеешь такого отца, как твой, у кого не один миллион в кармане. И все же я сомневаюсь, что, несмотря на все свои миллионы, на все удовольствия, которые дарит нам Париж, ты забыл счастливые часы, проведенные на военной службе.

— Где и какие? — спросил Грасьен.

— Неблагодарный! Повсюду и всегда! Да, вот, послушай, зачем же далеко ходить, разве в этом ужасном городе Шартре, Автрике карнутов, ты не пережил с этой малюткой Терезой самое чудесное, самое дивное из приключений, подлинное похождение Ловеласа, проказник?

— Послушай, Лувиль, — сказал заметно расстроенный Грасьен, — не будем говорить об этом… Уверяю тебя, что это воспоминание, напротив, мне весьма неприятно.

— Почему? Из-за этого старого безумца, который под тем предлогом, что ты воспользовался первым сердечным опытом молодой девушки, хотел заставить тебя, барона Грасьена д’Эльбена, жениться на гризетке без единого су в кармане? О! Этот простак был весьма забавен! Но и я тоже славно посмеялся над ним, особенно после того как ты покинул нас и пересел к кучеру. — Но, тысяча чертей! — воскликнул Лувиль, подпрыгнув на стуле. — Это он… это он собственной персоной входит сюда… А! Вот мы сейчас повеселимся! Взгляните, господа, восхитительная осанка! Посмотрите, с каким воинственным видом наш ветреник Людовика Пятнадцатого размахивает своим зонтиком… — Эй! Сударь!

— Без глупостей, Лувиль, — сказал толстяк. — Не забывайте о том, что этот почтенный господин вдвойне имеет право на ваше уважение: во-первых, из-за того, что он вдвое старше вас, а во-вторых, благодаря красной ленте, которую он носит в своей петлице.

— Подумаешь, крест Святого Людовика!

— Это всегда цена крови, Лувиль, и не пристало нам, солдатам, насмехаться над тем, кто его носит.

— Оставьте меня в покое, капитан! Это какой-нибудь эмигрант, какой-нибудь беглец, служивший в полку Королевских кроатов и заработавший себе крест, отираясь в передних. Черт возьми, я считаю, что так славно посмеяться над ним, и не собираюсь упускать столь драгоценную возможность.

Затем, обращаясь к шевалье де ла Гравери, который, узнав офицеров, направлялся к их столику, Лувиль, поднявшись со стула, чтобы сделать шаг навстречу ему, продолжил:

— Несказанно рад, сударь, увидеть вас вновь. Надеюсь, что позавчерашняя ночь не повредила вашему здоровью и не омрачила вашего веселого настроения?